Свадебный круг: Роман. Книга вторая.

Жена его, дебелая Антонида, работающая счетоводом, на Ваню обижалась. Сколько слез пролила, пока уговорила его уехать от стариков. Вот добилась, стала хозяйкой, старается: все выметено, выскоблено-в доме, стол белой скатертью покрыт, в проигрывателе воркует сладким голосом певец про любовь, а Вани нет. И стынет ужин, и обидно ей.

Антонида выходила на крыльцо. Замирала, прислушиваясь. Вроде тихо. Нет, вот слышно где-то стрекот комбайна. Наверное, ее чокнутый Ваня жнет ячмень. Остальные под боком у своих жен отдыхают, а он жнет. На глаза навертывались слезы. И может ведь не прийти. Соснет прямо в поле час-полтора, плеснет в лицо водой, сбросит с себя телогрейку, чтоб утренняя свежесть не давала задремывать, и опять на комбайн.

Один раз пришла на жниво, а Ваня, раскинув руки, крестом лежит в соломе и даже ватника под головой нет. Знать, до того наработался, что домой не может идти. Антонида стала на колени и долго глядела в смутно белеющее Ванино лицо. Похудел, зарос.

— Чокнутый ты, Вань, чокнутый и есть, — проговорила она. — Долго ли живем-то, а про меня уж забыл. Чо я есть, чо меня нет. Говорили мне, что ты эдакой, да я не верила. Видно, я для тебя, как чурка с глазами. — И посыпались крупные, как первые ливневые капли, Антонидины слезы на Ванино лицо, шею. Он обалдело вскочил: неужели дождь? Сел надутый, рвал в зубах соломину.

— Ничего ты не понимаешь. Уборка — это, знаешь, как свадьба. Плясать, дак до упаду, а не одной ногой для виду топать. Ясно? — сказал он ей сердито. Но Антониде ясно не было. Она всхлипывала. Ване стало жалко ее. — Пусть отдохнет, — сказал он о комбайне, как о живом существе, зацепил телогрейку пальцем за петельку, виноватый побрел за женой к дому. Дорогой казнил себя: вон какая ладная у него Антонида, белая, полная, сдоба на сметане, а он домой не торопится.

— Вдруг задожжит, — виновато сказал он, но Антонида, почуяв Ванину покорность, не откликалась, шла обиженная и гордая. Твое, мол, дело, как знаешь. Ежели так, я стану без спросу в клуб ходить, а там танцы, шефы вон приехали. Городские парни один к одному.

Пока Ваня ел, Антонида, сложив руки на капитальной своей груди, скорбно качала головой.

— Чокнутый ты и есть. Будто припадочный. Вот расшибет тебя кондрашка.

— Ты брось! Я выдержу, — не сомневался Ваня. — Вот комбайн бы выдержал. Без поломок бы.

— Тьфу ты! Вот иди и милуйся со своим комбайном, — сердилась еще пуще Антонида, взбивая подушки. Ваня любовался полными руками жены.

— Да ладно уж, царевна конторская, — утихомиривал он ее, затягивая в полог, который подвешен был в сенках над кроватью от комарья и мух.

Часа через три, оставив спящую Антониду, Ваня выпутывался из полога и на цыпочках выбирался на крыльцо. Там устало кособочились белесые от пыли сапоги. Если не было росы, стараясь не скрипнуть, не брякнуть, обувался и, глухо стуча по земле каблуками, дул прям; иком к «Колосу».

Зато в конце страды неизменно оказывался Ваня Помазкин лучшим в районе да и по области — был если не первым, то вторым. Тут уж чокнутым его Антонида не называла: приятно, когда муж такой знаменитый, показывают его по телевизору, склоняют его имя чуть ли не в каждой газете, преподносят грамоты, дают премии, ордена. И она ведь не чурка с глазами, ему помогала, кормила, обстирывала. Антонида плыла в контору степенно, будто боялась растрясти Ванин авторитет, а он оставался прежним Ваней.

Незнакомые люди не верили, что это и есть известный на всю Бугрянскую область комбайнер: больно моложав да прост. Улыбка стеснительная, будто вину чувствует за то, что работал проворнее других»

— Ты, Вань, не забывай, что лучший. У тебя орденов больше, чем у Григория Федоровича, а ты стоишь— жмешься. Да ты грудь колесом и гляди, как генерал, — поучала его Антонида, поправляя отяжелевшие от наград лацканы его пиджака.

— А-а, — отмахивался Ваня. — Я лучше бы еще неделю отбухал на комбайне, чем на совещаниях-те речи читать да по телевизору показываться.

Ваня Помазкин был мастером на все руки. II антенну к телевизору ставил такую, что принимал телевизор программы без помех, и баню умел топить лучше других, и, наверное, печь бы мог сложить не хуже отца, но не хотел ущемлять его гордость. И вот когда клал дядя Митя печь в квартире инженера Сереброва, Ваня в само дело не вмешивался, они с Серебровым носили теплую воду, разогревали и разме- шивали глину, подавали кирпич.

Дядя Митя работал споро. Двигаясь экономно, какими-то короткими полудвижениями, он кирпич молотком с бойком раскалывал точно на две половинки и умещал именно туда, куда наметил.

— Артист, фокусник, — подтрунивал Серебров. Но дядя Митя на шутки не отвечал, и Серебров приумолк. Печник стал необыкновенно сосредоточенным, скупым на слова. Только коротко бросал ему или Ване:

— Дай-ко вон тот камень. Да не тот, садова голова, а вон тот, — сердился он.

Ваня сразу понимал, какой надо отцу «камень», а Серебров угадывал только с третьего или четвертого раза.

В одиночку работал дядя Митя, а загонял их. Не ходили, а бегали с Ваней: надо было то вновь заводить раствор, то искать колосники, то лететь с ведрами за горячей водой в баню. Часам к трем Помазкин вышел к подтопку.

Вначале они поеживались от холода: мало давал тепла электрический рефлектор, да и снизу, из-под пола, в зияющий квадрат, оставленный для печи, дуло. А теперь стало им жарко, и Серебров, сбросив капроновую куртку, бегал в одном свитере.

К вечеру, когда окна порозовели от закатного солнца, дядя Митя закончил кладку трубы. Передохнув, сделал затирку. Печь высилась бурой громадой. Затопили. Выфукнув несколько клубов дыма, огонь ровно загудел, веселея. От сырых боков пошел нар, запахло сохнущей, будто после июльского дождя, землей. Серебров смотрел на печь с почтением.

— Есть матушка-печка, дак и не нужна свечка, — произнес с облегчением дядя Митя. Опять, видно, к нему вернулось красноречие. Он обличительно начал говорить о том, что иные делают дымоход прямой, как оглобля, тогда тепла не жди, а вот у него ни одна жа-ринка из трубы не выскочит.

— Никто не жаловался, и ты в обиде не останешься, — заключил он, обмывая с рук чешуйками присохшую глину.

— Ты заправду-то руки не мой, — предупредил Ваня отца. — Айдате ко мне, банька готова.

Когда Серебров, помня присловье: кирпич на кирпич — гони магарыч, прибежал из магазина в баню с боезапасом для пира, Ваня Помазкин, уже вымывшийся, красный, сидел в теплом предбаннике в валенках, шапке, трусах и вовсю резал на гармони топотуху. За банными дверями слышно было, как нещадно хлещется веником и, шепелявя, поет частушки дядя Митя.

Иногда и Ваня, вскинувшись, тоже ухарски отрывал частушку, но без того азарта, что отец. Тут явно дядя Митя сына забивал: он знал невообразимое количество всякой озори, и она из него так и перла.

Сереброву было приятно и весело париться с Помазкиным в бане, пить квас, слушать охальные частушки и чувствовать себя до мозга костей своим, деревенским человеком, понятным и себе, и этим людям.

— Кабы лето, дак я бы на пруд сбегал, обкунулся, а теперя в проруб-то опасно, — сказал дядя Митя, отжимая мокрую бороду, и вдруг вскрикнул: