Свечи на ветру

Хлопья очумевшего снега хлестали меня по лицу… Стужа шныряла под кожушком, выискивая себе логово.

Метель — наш союзник, подумал я, ежась от холода. В непогоду охрана теряет бдительность. До бдительности ли, когда зуб на зуб не попадает, когда только и мечтаешь приложиться к фляге со спиртом и согреться.

Впереди главная проверка. Через час-другой начнут стекаться колонны — с аэродрома, со строительства шоссе. Ощупай каждого, вытряхни карманы, выверни наизнанку блузку или пиджачок, а их не сто, не двести, а тысячи. Поневоле на таком ветру заспешишь, заторопишься.

— Стой! — рявкнул немец. — Куда едете?

— За золотом, господин солдат, — ответил я, надвинув на самый лоб заячью шапку.

Сердце трепыхалось у меня, как ее оторванное ухо.

— Открывай бочки! — потребовал охранник, тот самый, с хрящеватой, как бы гофрированной шеей и автоматом на закоченевшем животе.

Я откинул крышку.

Немец приблизился к бочке, вынул из-за пазухи карманный фонарь, привстал на кованые кончики сапог, заглянул внутрь, присветил себе, зажал нос и бросил:

— Фу! Какая вонища! Доннерветтер! Сколько уж их перебили, сколько перевели, а еврейскому дерьму конца нет.

— Это, господин солдат, не еврейское дерьмо, — сказал я. — Это из старых залежей. Из довоенных.

Сказал и пожалел.

В таких случаях полагается держать язык за зубами, а не показывать свою ученость, не возражать.

— Проезжай! Шнеллер! Шнеллер! Дышать нечем!

Слава богу!

А ведь мог обозлиться, мог не пропустить. Кто же дразнит стражу?

А может, мои слова внушили ему доверие? Раз не молчу — стало быть, свой, стало быть, не боюсь. Молчит тот, кто виновен, кто замышляет пакость, у кого совесть нечиста.

Вторую бочку немец осматривать не стал — доверил проверку Ассиру.

Неужели Ассир меня не узнал?

Или притворился?

Скорее всего притворился. Мы всегда узнавали друг друга по голосу.

Притворился, и — ладно. Пока в его помощи нужды особой нет.

Метель не утихала. Снег валил без устали, без передышки, и вскоре все вокруг утонуло в сугробах.

Развалины винной лавки замело до щиколоток.

Где же люк?

— Ты чего ищешь? — спросил у меня Барткус, спрыгнул с бочки и провалился сапогами в снег.

— Вход, — сказал я.

— Куда?

— В приют… Тут где-то должен быть вход… Где-то должен быть, — приговаривал я, шаря рукой в белой и вязкой перине. Моя рука натыкалась на бутылочное стекло, на какие-то полуистлевшие отребья, на заиндевелые железные крюки, и отчаяние сжимало мне горло.

— Долго тут не простоишь, — пробормотал Барткус. — Отхожей и за версту не видно. Кто-нибудь возьмет и донесет.

А снег валил и валил.

Мы месили его ногами, расшвыривали в стороны, сгребали досками, но все тщетно.

Лицо у меня горело от ветра, от бессилия и обиды. Как же я забыл?

Я чуть не плакал.

Вот сени.

Отсюда — направо.

Один шаг, два шага, три шага.

Здесь!

И снова промах.

Громко и заливисто заржала лошадь. Ее ржание зловещим эхом откликнулось в душе среди белых, похоронивших Абеля Авербуха и его сирот, руин.

— А ты часом лавку не перепутал?

— Нет.

Я проклинал себя за забывчивость. Я проклинал нашу союзницу — метель. Я проклинал Абеля Авербуха — не мог выбрать другое убежище.

— Порожняком нам вернуться нельзя, — сказал Барткус. — Или с золотом, или с детьми.

Меня бесили его рассудительность и спокойствие. А он как ни в чем не бывало достал из армяка кисет, набил кургузую трубку и закурил. Сизый дымок поплыл над развалинами, но тут же растаял, подхваченный метелью, и Барткус долго искал его взглядом в снежной круговерти.

Вдруг раздался скрип ржавых петель, и я увидел, как под самой бочкой зашевелился грунт, и с люка сползли белые хлопья.

— Отгоните лошадь, — сказал я. — Нашли же, где поставить телегу.

Барткус взял лошадь под уздцы и отвел в сторону.

Из люка высунулась голова Абеля Авербуха — не вся, а только макушка, всклокоченная, седая.

— Злата услышала ржание и сказала: «Открывай, Абель. Они приехали!» Боже мой, какая метель!

— У вас все готово?

— Все.

— Не будем терять времени. Выводите детей.

— А они не простудятся? — спросил директор приюта. — Ваши бочки вроде бы не отапливаются.

— Не простудятся, — сказал я.

— А для меня, как я вижу, места нет?

— Доктор Бубнялис будет рад с вами встретиться в другой раз.

— Это очень любезно с его стороны. Очень любезно… С кого же мы начнем? С мальчиков или с девочек?..

— Все равно. Только побыстрей.

Абель Авербух, казалось, не спешил. Он с наслаждением вдыхал студеный воздух и глядел не столько на меня с Барткусом, сколько на метель. Пусть метет, пусть завьюжит все сомнения и боль.

— Лучшее гетто на земле — чрево матери, — сказал директор приюта. — Из него все выходят равными. Цейтлина! — позвал он и поднялся на поверхность.

Из погреба вылезла неказистая девочка со сплетенными на затылке косицами, в легком летнем пальто, с муфтой, куда прятала свои тонкие тревожные руки.

— Будь счастлива, Цейтлина, — сказал ей в спину Абель Авербух. Он стоял раздетый, не чувствуя холода, в заляпанном снегом пенсне.

— И вы, господин учитель, — ответила девочка. — Мы никогда вас не забудем. Никогда.

Барткус откинул крышку и помог ей забраться в бочку.

— Быстрицкая!

Абель Авербух выкликал своих сирот, как на уроке, и они безропотно и обреченно спешили не к доске, а к телеге.

— Хайкина!

Хайкина была последняя — толстушка, коротышка со сдобными щечками и пухлыми, как бы раскрытыми для поцелуя губками.

— Приезжайте к нам, господин учитель, — прошептала она.

— Обязательно, — заверил Абель Авербух. — И тоже в бочке… Ее уже мастерит для нас с Златой бондарь… Только ведите себя как надо. Не кашляйте. Не чихайте. Не толкайте друг друга. Помните: в тесноте да не в обиде.

С мальчишками мы справились быстрее. Они шли к телеге молча, как взрослые. Подогнув ноги, они без шума и без споров усаживались на корточки, и покрытые чем попало головы упирались в перетянутую ржавыми ободами крышу, к которой намертво прикипели зловонные лепешки. В щели между рассохшимися досками просачивался воздух — жалкий паек кислорода, ровно столько, чтобы не задохнуться.