Свечи на ветру

— Нет, нет. У меня уже никто ничего не может украсть.

Скрипка лежала на дне ящика, как в гробу, без футляра, с туго натянутыми струнами. Тут же покоился смычок, легкий, почти невесомый, который Лейзер брал двумя пальцами и заставлял летать над скрипкой, над чужим весельем и над крышами.

— Не можешь угадать? — подстегнул меня Лейзер.

— Не могу, — признался я.

— Я запираю ее, чтобы она не сбегала.

— Куда?

— На чью-нибудь свадьбу. У нее ведь еще столько сил. Я вижу, ты мне не веришь. Где это слыхано, чтобы скрипка сбежала. Ведь она не кошка, не собака, не жена.

— Не собака, — повторил я.

— Однажды она уже пыталась улепетнуть, но я был начеку и поймал ее. Вон там, за порогом… Было тихо, светила луна. Где-то стонал кларнет, ухал барабан. Она услышала и пустилась из хаты. С тех пор я ее и запираю. Но когда-нибудь моя скрипка все равно меня перехитрит. Перехитришь меня, голубушка? — обратился Лейзер к скрипке. — Не отвечает. Видно, тебя стесняется. Не стесняйся, голубушка. Этот сорванец хочет стать свадебным музыкантом. Скажи ему всю правду, без утайки.

Лейзер пробормотал еще что-то, но я уже его не слышал. От его бессвязного бормотания я вдруг весь облился потом. Он струился у меня по лбу, стекал вниз, на брови, на веки, а щеки пылали, как раскаленный утюг, и мне хотелось окунуть голову в студеную воду и держать ее в ведре до тех пор, пока голова не остынет.

Я, наверно, так и поступил бы, если бы в избу не ввалился мой опекун могильщик Иосиф.

— Я все местечко облазил, — сказал Иосиф. — А ты, оказывается, вон где…

— Тебя никто не звал, — осадил его Лейзер. — Ступай отсюда, ворон.

— Шутник ты, Лейзер, шутник… Музыканты все шутники, — объяснил он мне и добавил: — Пошли, Даниил!

— Иди, иди, — сказал Лейзер. — Он тебя научит мертвых зарывать. На кой черт тебе смычок, если на свете есть лопата?

— Я не буду могильщиком, — сказал я. — Вы меня не заставите.

— Прощай, Лейзер, — пробасил могильщик. — И больше не своди ребенка с пути истинного.

— С пути истинного? — усмехнулся свадебный музыкант. — Есть проселки, большаки, шоссе, а пути истинного нет. Нет и не будет. И не должно быть, ибо путь истинный самый короткий и никуда он, ворон, не ведет.

Он опустился на табурет и снова принялся хрустеть черствой краюхой хлеба.

— У Лейзера не все дома, — сказал во дворе Иосиф и покрутил пальцем у виска. — Его отец, царствие ему небесное, тоже был полоумный. В моряки пошел, на пароход нанялся. Нормальному еврею на море нечего делать.

— А на земле?

— Что на земле? — не сообразил Иосиф.

— Что ему делать на земле?

— Детей и деньги, — улыбнулся Иосиф.

— А если человек не хочет ни детей, ни денег, что тогда ему делать?

На пасху скончался мой первый учитель господин Арон Дамский. Как я и думал, протянул он после паралича недолго. Закрылись его хитрые глаза, успокоились неугомонные руки, а бесчисленные носовые платки сухопарая Рохэ смочила своими слезами.

На второй день пасхи, ни свет ни заря, на кладбище прибежал старший подмастерье Лейбеле Паровозник, постучался в ставню, разбудил Иосифа и, глядя на его заспанное, примятое снами лицо, сказал:

— Хозяйка прислала задаток.

Он вытащил из кармана две серебряные монеты, протянул их моему опекуну и добавил:

— Рохэ просила выбрать для него место.

— У меня все места хороши, — Иосиф спрятал за пазуху монеты и поплелся из хаты на кладбище. — Положим его рядом с Исааком Файнблюмом.

— Только не с Файнблюмом, — запротестовал Лейбеле Паровозник. — Не любили они друг друга. Как псы, цапались.

— Помирятся, — сказал мой опекун.

— Нет. Только не с Файнблюмом.

— Тогда положим его возле Енты Аронсон.

— А где же ляжет Рохэ? — заметил Лейбеле Паровозник. — Не может же господин Дамский лежать сразу с двумя женщинами.

— Послушай, Паровозник. На тебе задаток и не морочь мне голову. Может, реб Арона вообще не трогать? Пусть себе лежит дома.

Солнце позолотило кладбищенские сосны, редкие, с обрубленными ветками, и даже вороны под его лучами начались жар-птицами со сверкающим и нежным оперением.

Мой опекун и Лейбеле Паровозник долго бродили по кладбищу, останавливались то в одном, то в другом месте, судили, рядили, но так ничего и не решили.

— Пусть Рохэ сама придет. Ты меня, Паровозник, замучил, — не выдержал Иосиф.

Мне было странно, почему они торгуются из-за места, как будто не все равно, под каким кустом, на каком клочке земли зароют моего первого учителя господина Арона Дамского, на солнце ли, в тени ли. Я отстал от Иосифа и побрел на могилу бабушки, прислонился к сосне, уставился на бугорок, на голое надгробие, и мной внезапно овладело желание вылепить базар, корзину с желтым глиняным гусем и старуху, щупающую его своими недобрыми руками.

Я вернулся в хату, взял ведерко и отправился в овраг за глиной.

В овраге было еще сыро. То тут, то там догнивали прошлогодние листья, и сладковатый запах тления плыл в прогретом воздухе, уступая место запаху лопающихся почек, перистых весенних облаков, подожженных лучами осмелевшего солнца.

Я замесил глину и первым делом принялся лепить бабушку и гуся. Бабушка долго не получалась, а гусь вышел сразу — заносчивый, длинношеий, с багровыми лапками. С базаром я справился быстро. Особенно легко мне дались телеги. Я сорвал несколько листьев, устлал ими дно возов и поставил их сушить на солнце. Оно припекало все сильнее, и вскоре бабушка, гусь и базар высохли.

— Даниил! — послышался голос Иосифа. — Где ты запропастился? Даниил?

Я не отзывался.

Завтра, думал я, попробую вылепить деда. Пусть и он стоит на надгробном камне. Они как-никак с бабушкой прожили без малого пятьдесят лет. И кошку бы не забыть, ее любимицу и собеседницу. А если хватит на надгробии места, кое-кого можно привести и в гости. Например, моего первого учителя господина Арона Дамского. Погостит денек и вернется на свою могилу. Перенести глиняного парикмахера — сущий пустяк. Только бы Рохэ договорилась с Иосифом насчет места.