Свечи на ветру

— Фашизм…

— Фаланга…

— Республика…

— Поехали отсюда, — сказал Шимен, — тут совсем неинтересно.

Толпа слушала парня и молчала.

Кладбищенская лошадь равнодушно прядала ушами, пощипывала примятую, росшую вдоль забора траву, над нечесанной холкой жужжали тощие мухи, а Шимен ковырял пальцем в веснушчатом носу, и все было, как прежде, кроме кулака, рубившего воздух, и голоса, полного гнева и тревоги.

— Разойдись! — вдруг послышался другой голос, и я увидел нашего местечкового полицейского. Порядок подбежал к парню и взял его за руку, чтобы тот не смел рубить кулаком воздух — воздух нашего местечка, в котором никогда не звучали такие слова. Но парень продолжал их выкрикивать, и крик его подхватывало эхо и относило куда-то за реку, к лесу, а может, и еще дальше, к этим испанцам и немцам.

Наконец парень умолк. Толпа разошлась, и я стегнул кладбищенскую лошадь.

— Ты за кого, Шимен? — спросил я у сына доктора.

— Я как папа: за больных и бедных.

— А испанцы бедные?

— Бедные.

Мы подкатили к реке, разделись донага и стали плескаться в теплой, пропахшей тиной и рыбой, воде.

— А теперь, — сказал Шимен после купания, — я тебе открою главный секрет.

— Какой секрет?

— Мы отсюда уезжаем.

— Насовсем?

— Насовсем.

— В город?

— Еще дальше.

— Куда же еще дальше? Неужели в Испанию?

— В Америку.

— Врешь.

— Ей-богу. Папа уже договорился с господином офицером.

— Он вас туда везет?

— Нет. Господин офицер покупает у нас дом и сад.

— А почему вы уезжаете?

— В Америке нет Гитлера.

— Но у нас в местечке его тоже нет.

— Пока его нет, но он там, за рекой, — Шимен махнул рукой в сторону моста. — Гитлер убивает евреев.

— И испанцев?

— Кажется. Он и нас убьет, если мы отсюда не уедем. Так говорит папа. Папа знает. Он учился в Германии.

— А кто будет лечить?

— Кого?

— Всех.

— Приедет другой доктор. Мама не согласна. А я согласен. Папа очень хвалит Америку. Он говорит, будто там поезда под землей ходят, а дома такой вышины — прямо с крыши на небо попадаешь. Поедем вместе!

— Нет. Я буду ждать.

— Кого?

— Своего папу. Может, еще останетесь? А вдруг эти испанцы побьют Гитлера? — Мне было жаль расставаться с Шименом.

— Если папа решил, так оно и будет. Приходи к нам в гости, Даниил!

— Как-нибудь забегу, — сказал я, выпряг из телеги клячу, взял ее под уздцы и повел к воде. Лошадь забрела в реку и стала медленно и жадно пить, поднимая мокрую морду и оглядывая тонущую в белесом мареве окрестность.

Прошла суббота, наступило воскресенье, но Иосифа все еще не было. Не случилось ли с ним что-нибудь в городе? Я лежал на жесткой кровати и со страхом думал о том, что будет со мной, если мой опекун не вернется, кто будет сторожить кладбище, рыть могилы, ухаживать за клячей. Не бросишь же все и не сбежишь к часовому мастеру Пакельчику.

Звезды заглядывали в окна хаты, крупные и светлые, и от их сияния становилось еще страшней. Казалось, тысячи глаз следят за тобой и испытывают твое терпение. Как-то Иосиф сказал, что звезды — это глаза мертвых праведников, попавших в рай, никуда от них не скроешься, ничего от них не утаишь.

Я встал с кровати и задернул занавеску, но и сквозь тонкий ситец в избу просачивался их свет, да тут еще луна сияла, как надраенная до блеска кастрюля, в которой бабушка варила на зиму варенье.

— Кис, кис, — позвал я кошку, чтобы заглушить страх, и она вынырнула откуда-то из темноты и уставилась, грешница, на меня своими звездами. — Хочешь, я тебе сыграю на скрипке?

— Мяу, — согласилась кошка.

Я сыграл ей песенку, которую иногда напевала бабушка, о пастушке и его ягненке.

Кошка слушала меня затаив дыхание, и в ее глазах-звездах было столько сострадания, сколько, видать, бывает и у праведников.

Когда часы на стене пробили двенадцать, я перестал играть и принялся толковать с кошкой о ее грехах.

— Ты сегодня опять растерзала птаху, — пристыдил я ее.

— Мяу, — ответила кошка. Она день-деньской носилась по кладбищу, ловила пернатых, а иногда усаживалась на какое-нибудь надгробие и плотоядно следила за их полетом в небе. Если бы кошки летали по небу, что бы делали птицы?

— Разве птица вкуснее мыши?

— Мяу, — подтвердила грешница.

— Ты попадешь за свои грехи в ад.

Кошка прыгнула ко мне на колени и виновато замурлыкала.

— Почему ты не кидаешься на ворон? Боишься? Бабушка тобой недовольна. Понимаешь? Вороны каркают над ее могилой и не дают ей спокойно уснуть. Лови ворон!

— Мяу, — согласилась кошка. Она знала, где похоронена старуха, приходила на ее могилу, терлась о надгробный камень и жаловалась на свою несчастную долю, на меня, на Иосифа и на птиц, которые почему-то летают в небе, а по земле ходят только для того, чтобы злить ее.

Под утро приехал Иосиф. Он вошел в избу, глянул на меня, потом на кошку и спросил:

— Никто не умер?

— Никто.

— Не отдают твоего старика, малыш, — повинился Иосиф. — Такие вот делишки… Я их там и так и эдак уламывал. Не отдают. — Он грузно опустился на лавку. — Задержался я малость. Пожар тушил.

— Пожар?

— Живет с твоим дедом в одной комнате какой-то пожарник Ицик. Притащил ворох соломы, положил под кровать и поджег.

— Почему?

— Никто ему не верил, что он когда-то взбирался на самую высокую крышу. Вот и решил доказать.

Мой опекун помолчал, покосился на окно, за которым алела ранняя летняя заря, и вздохнул. — Хотя, как подумаешь, может, было бы и лучше, если бы все сгорело.

— И дед?

— Может, было бы и лучше. На старости человек слишком долго тлеет. Ты не забыл напоить нашу уродину?

— Не забыл, — ответил я. — Доктор Иохельсон уезжает в Америку.

Иосиф как будто не расслышал. Он сидел на лавке и молча смотрел на окно, подсвеченное зарею, и в его глазах, как в глазах кошки, не было ничего, кроме усталости и сострадания.

Через две недели к кладбищу подъехал возок Иохельсона. Доктор слез с облучка, высадил жену и Шимена и с какой-то медлительной торжественностью направился к избе Иосифа.

— Мы приехали попрощаться, — сказал Иохельсон.

— Милости просим, — пробасил могильщик. — Мы с Даниилом на прошлой неделе привели обе могилы в порядок.