Свечка. Том 1

– Глеб Григорьевич и Анна Ивановна их зовут! – представляя родителей, сердито крикнула из комнаты их дочь.

Те смущенно согласились со своими настоящими именами, тут же коротко рассказав о своем прозвище Ванька да Манька, полученном еще в молодости на одном из предприятий общества слепых, где работали, собирая велосипедные звонки.

– И в гробу Ванькой и Манькой будем лежать! – весело прокричала старуха и, в одно мгновение сделавшись серьезной и внимательной, спросила: – А вы, значит, Золоторотов?

В квартире сделалось тихо, все замерли, в том числе и Галина за стенкой.

И ты замер, вслушиваясь в последовавшую за вопросом тишину.

Сколько раз в эти дни ты готовился услышать свою фамилию, произнесенную незнакомым человеком в лицо или за спиной, готовился, напрягая все имеющиеся на тот момент силы. «Будь готов, будь готов!» – призывал ты себя, как пионер-герой, но готовым так и не стал, и ждал этого вопроса со страхом, если не сказать – с ужасом, но вот услышал и – обрадовался, да так, что задрожало что-то в груди и зачесалось в носу.

– Так точно, – ответил ты как можно бодрее. – Золоторотов.

– Ну и слава богу! – старуха засмеялась и облегченно выдохнула. – А то я подумала – Евгень Лексеичей много… Ну, не много, но достаточно. А ну как, думаю, перепутала Галька, она только с виду деловая, а на самом деле простофиля, каких свет не видел. Привела какого-нибудь другого, не нашего, не Золоторотова… Значит, вы – Золоторотов Евгень Алексеевич?

– Золоторотов Евгений Алексеевич, – негромко подтвердил ты.

В комнате что-то громыхнуло, упав, раскатились какие-то деревяшки, но старики как будто не услышали или из-за важности момента не обратили на это внимания.

– А мы – Куставиновы! – торжественно сообщила старуха.

Старик кивнул, подтверждая, и торжественно напрягся.

Похоже, в их представлении имена, которые они носили, никакого значения не имели, фамилия же значила очень много.

Слышанная где-то когда-то от кого-то, она царапнула память, но испытываемое тобой удивление, если не сказать потрясение, от всего происходящего не дало вспомнить – где, когда и от кого…

Из комнаты стремительно вышла, вновь направляясь в кухню, дочь Глеба Григорьевича и Анны Ивановны – Галина, Галина Глебовна, значит…

Она сменила свой спортивный костюм на коричневое глухое платье с белым передником, отдаленно напоминавшее школьную форму из детства, и нельзя сказать, чтобы и этот наряд ей шел.

В одной руке она держала спинку от стула, в другой сиденье с ножками.

– Сломали и не сказали. Поставили, как будто целая… Я что, ругать вас за это стану? – сердито проговорила она на ходу родителям.

– Чё, грохнулась? – притворно-сочувственно спросила старуха, но дочь не ответила, скрывшись в кухне.

– Я говорил – грохнется кто-нибудь, – смущенно прогудел старик.

Старуха вновь, в который уже раз, от него отмахнулась.

Дочь появилась вновь в проеме двери с чайником в руке и с сердитой усмешкой на лице спросила:

– Глеб Григорьевич, ты почему не побрился? А ты, Анна Ивановна, надень немедленно очки. И идите в зал, что вы здесь стали?

Старик загудел что-то в ответ, объясняя и оправдываясь, а старуха отмахнулась от дочери и, подавшись к тебе, заговорила шепотом, но так, чтобы слышала та, о ком идет речь:

– Галька, дочка наша. Выучили на свою голову учителку, вот и учит, вот и учит! Мы у нее вроде как троечники…

– Двоечники! – сердито уточнила из кухни дочь.

Старик вновь закряхтел и смущенно засмеялся, а старуха, обратив к тебе свое с темными провалами глазниц и оспинами вокруг них лицо, вскинула остренький подбородок и сжала губы, мол, видишь, какое дело.

Ты улыбнулся, и она тут же улыбнулась, и показалось вдруг, что слепая тебя видит.

Но улыбка не была ответной – старуха обратилась к тебе просяще, как обращаются к взрослым дети с какой-нибудь очень важной на взгляд ребенка и совершенно неожиданной для взрослых просьбой.

– Ой, Евгень Лексеич, – заговорила она с той интонацией, которую сами дети не очень любят и даже осуждают, называя тех, кто так себя ведет, подлизами, но в силу малости своей и беспомощности вынужденные время от времени к ней прибегать. – Вы только не пугайтесь. Можно я вас… общупаю?

Старик пробурчал что-то, осуждающе вздохнул и отошел на пару шагов, видимо, чтобы не быть к данному двусмысленному действию причастным.

– Мама! – возмущенно воскликнула в кухне дочь, но Анну Ивановну интересовало сейчас только твое мнение.

Не понимая до конца, что данная просьба означает, ты молча пожал плечами, и вновь, словно увидев этот жест, старуха протянула к тебе руки и изучающе прикоснулась к твоим бокам.

Последние полгода жизни тебя регулярно общупывали: перед выездом на допрос или следственный эксперимент, а также по возвращении с оных, случалось и в общей во время шмона, – ты пытался привыкнуть к этой унизительной процедуре, выражая свое отношение презрительным равнодушием к тому, кто ее проводил, но старухино общупывание удивляло, смешило и, удивительное дело, успокаивало.

– Я хотя и старуха, а все же интересно, что вы за человек… Аж тошно, как интересно! – объясняла она, оправдывая нестерпимое свое любопытство и ощупывая твои плечи.

Внимательно и осторожно касалась она шрама на виске, ничего уже не говоря, а только вздыхая, после чего принялась изучать уши.

Было щекотно, ты боялся щекотки, но терпел.

Видимо, ставя себя на твое место, Глеб Григорьевич вздыхал и сочувственно посвистывал носом.

Остановив над твоей горячей макушкой, как планку для измерения роста, ладонь, старуха повернулась к старику и удивленно сообщила:

– А он маленький!

– Да ну? – вскинулся тот, не поверив.

– Я тебе говорю! – И, вспомнив о тебе, Анна Ивановна притворно засмеялась, как та девочка, изображающая старушку, и сообщила: – Мы, Евгень Лексеевич, думали, что вы большо-ой…

– Какой маленький-то? – нетерпеливо переступая с ноги на ногу, полюбопытствовал Глеб Григорьевич, инфицированный женским вирусом любопытства.

– Да меньше тебя, – снисходительно бросила старуха.

– А я разве маленький?

– А то большой!