Свечка. Том 1

Галина Глебовна смотрела на тебя расширенными зрачками, будто не веря глазам, будто ты – не ты, и ты устыдился.

– Поймите, Галина Глебовна, я не могу у вас остаться, – меняя интонацию, тихо проговорил ты и, отворачивая лицо, прибавил: – Я просто не имею на это права.

– И вы поймите, Евгений Алексеевич, я не могу вас отпустить, – поворачивая вслед за тобой голову, отвечала на твой довод она. – Я тоже не имею права…

Водитель подходил к автобусу, помахивая путевым листком, как будто просушивая чернила.

– Мы все не имеем права… – Несомненно, она имела в виду свою семью. – Как вы ушли? Как они вас отпустили?

– Никак, я сам ушел.

– А Толик?

«Чёрт! – подумал ты. – Толик. Сейчас он подбежит сзади, схватит за плечи и – всё…»

Чтобы она тебя отпустила, нужно было ее обидеть, нужно было срочно ее обидеть как можно сильней, но как, как?!

Стукнула дверь – водитель сел в кабину.

– Толик еще не пришел, – соврал ты, опасливо озираясь. – А вы что же так быстро вернулись?

– Не было репетиции. Я ее отменила.

– Почему?

– Потому.

Ты вспомнил вдруг ваше общение у памятника.

– Спасибо, что вы меня нашли, очень здорово…

– Это не меня нужно благодарить, а Достоевского, – ответила она и усмехнулась.

Загудел включенный водителем двигатель.

– Отпустите меня, Галина Глебовна, – попросил ты в последний раз.

– Не отпущу. – Она праздновала уже победу. – Вам нельзя возвращаться… Они вас там… убьют…

– А если останусь, они убьют вас! Всех… Вашего отца, мать, брата, сестру и ее жениха заодно. Вы это понимаете?

– Но может быть, они увидят и поймут? Может быть… Неужели там нет справедливости? – Казалось, она могла сейчас заплакать.

– Какая справедливость, это – машина, понимаете?! Вот этот автобус, он знает, что такое справедливость?

– Но ведь вы же невиновны!

– Невиновен, да… Но… Хотя не так уж и невиновен… Да, я никакой не маньяк и никаких тридцати восьми девочек, мальчиков и старушек на моей совести нет, но…

– Что – но? – Во взгляде Галины Глебовны возникли растерянность и недоумение.

– Но одна девочка… она на моей совести… Мамаева-Гуляева Кристина, четырнадцать лет… – говоря это, ты не врал не только этой женщине, но и самому себе, потому что вспомнил вдруг, как посмотрел на нее в церкви – как взрослый на ребенка смотреть не имеет права.

Ты вдруг вновь увидел, как все было, и Галина увидела это в твоем взгляде.

Она отпрянула, и рука ослабла.

Она уже не держала тебя, скорей держалась за тебя.

Это был успех, несомненный успех, и нужно было его развить, нужно было оттолкнуть ее от себя, словом оттолкнуть, и ты оттолкнул, заговорив с победной улыбкой:

– Вам, быть может, интересно, о чем я там с Достоевским беседовал, что ему докладывал? Вот о том и беседовал, то и докладывал… Вы ведь знаете, что у него тоже история с девочкой была, от которой он до самой смерти не отмылся, и не отмоется уже… Так что я, так сказать, советовался, как мне дальше…

– Вы так и будете в дверях стоять? – в динамиках автобуса прозвучал хмурый голос водителя. – Или туда, или сюда…

А у тебя вдруг родилась мысль, отличная мысль, призванная поставить в этом разговоре самую последнюю точку.

– Сейчас! – крикнул ты водителю, подняв руку, которую она уже не держала. – Поговорка про иголку в стоге сена, конечно, подходящая моменту, но я еще более подходящую вам сейчас скажу: дыма без огня не бывает. Понятно? Понятно, Галина Глебовна? Вам все теперь понятно?

Ты видел, как бежит к автобусу Толик.

Но он не успевал, да ты и его уже не боялся.

Галина потерянно взглянула на тебя, ступила назад на землю и, повернувшись, быстро пошла прочь.

Толик остановился рядом с ней и, размахивая руками, по своему обыкновению закричал.

Она махнула рукой и пошла к дому.

А ты сел на последнее, повернутое назад сиденье и, глядя на убегающую дорогу, довольный собой, улыбнулся победной мужской улыбкой.

Х. В бегах. В гостях у чёрта

1

Дом свободной прессы (сокращенно – ДСП) находился в самом центре, внутри Бульварного кольца в километре-двух от Кремля. Строился он еще в советские времена – не для свободной прессы, разумеется, а для какого-то требующего к себе уважения государственного учреждения с неудобочитаемой аббревиатурой, в череде бестолковых горбачевских реформ строился долго и был сдан в эксплуатацию в августе девяносто первого. Когда власть в одночасье сменилась, важное государственное учреждение исчезло вместе с государством, которое его учреждало, а дом остался, хотя язык не поворачивается назвать это надгробно-торжественное и одновременно агрессивно-презрительное эпохи позднего гниения советской власти строение (не знаю, как иначе сказать) одним из самых простых, прекрасных и значительных слов в русском языке – дом. Тем более что рядом и вокруг стояли не дома даже, а домы – именно так почтительно и любовно их когда-то называли – построенные в прошлом и позапрошлом веке, легкие, светлые, артистичные, аристократичные. Бледно-голубые и бледно-розовые, с изящной ковкой балконов и мягкими изгибами окон, с задорным изломом крыш, с атлантами у подъездов и кариатидами у водостоков – трудно представить, чего стоило им не замечать своего наглого соседа-уродца, а ведь не замечали: артистизм и аристократизм – близнецы-братья, разница заключается лишь в том, что первый себя беспрерывно выражает, а второй постоянно сдерживает.

Сейчас в том здании, в котором развернутся события для нашего героя неожиданные и крайне неприятные, но в логике его поступков закономерные, находится, пребывает, заседает (опять не знаю, как сказать!) государственный орган исключительной важности – сегодня туда не только войти, но и подойти страшно, потому что еще на подходе, на гранитных надгробиях черных ступеней стоят автоматчики в бронежилетах с голубыми погонами и такого же цвета околышами на форменных фуражках, а тогда – тогда запросто…

Ты вошел в его раскрытые настежь стеклянные двери легко и беспрепятственно, удивляясь, как людно и суетно здесь, несмотря на поздний час – было уже около одиннадцати.

Шумные веселые работники выносили в открытые двери большие, но, видимо, не очень тяжелые черные ящики – это ты про себя отметил, потому что когда ящики тяжелые, наши работники сердятся, матерятся и перекуривают через каждые три шага, здесь же они были довольны жизнью, дружелюбны и даже, повторюсь, веселы. На полу просторного фойе лежали в гирляндах сотни синих, белых и красных воздушных шаров, еще недавно изображавших цвета российского триколора, а под потолком, приклеившись к нему своим резиновым темечком, застыли в беспорядке их собратья, которым по каким-то причинам удалось от общей связки оторваться. Иногда шарики лопались, извещая об этом мир прощальным хлопком, впрочем, грусти это не вызывало: шарик и шарик, к тому же где-то играла музыка, легкомысленная и громкая.

Судя по всему, неведомый миру праздник уже закончился, но те, кто имел к нему отношение, не хотели с этим соглашаться.

Пахло шампанским, пронзительно и прощально пахло шампанским.

– Вы к кому, уважаемый? – обратился к тебе вальяжно перекособочившийся у турникета крупный, мощный от своего мужского возраста и образа жизни охранник с большой круглой рожей и сильно свернутым кем-то когда-то набок носом. Он был одет, как, видимо, кому-то представляется, одевались нью-йоркские полицейские во времена великой депрессии и сухого закона: черные со стрелками брюки и заправленная в них черная рубашка с карманами на груди, черная же фуражка-восьмиклинка с кокардой и лакированным козырьком – ни дать ни взять «Однажды в Америке», но при этом на груди, рукаве и, как потом выяснилось, спине было выведено золотом старинной русской вязью: «Охранное агентство ООО “Санта-Русь-V”». Запад и Восток, великая Америка и жаждущая быть великой Россия слились в болезненном экстазе на разомлевшем от безделья теле кривоносого, чье непроявленное сознание ни в малейшей степени не занимала проблема геополитического противостояния и взаимопроникновения культур – одень его завтра в китайский камзол или арабскую хламиду, он так же будет стоять в расслабленной позе и с той же насмешливо-презрительной расположенностью будет обращаться к вам с тем же вопросом: «Вы к кому, уважаемый?»