Свечка. Том 1

Но этой мести Софье Власьевне мало показалось – сила-то еще у городецких, городищенских ли оставалась – как ни назови, а люди те же… Думала скоро, придумала лихо: стали в Городец, в Городище то есть, со всей окрестной России бракованный человеческий материал свозить: придурошных, полудурков, дураков стопроцентных, недотыкомок недоделанных, жертв входившего в моду аборта.

Сначала немного – оно ведь как раньше было: не больше одного дурака на село приходилось, не было их, но по мере продвижения к светлому будущему все больше и больше дефективных плодилось, а уж после последней великой войны валом повалили… Не инвалиды войны – инвалиды детства: жертвы пьяных зачатий и побоев, от недокорма, недосыпа, от перегрузок и переработок материнских – от всей нерадостной советской житухи: гугнявые, косоглазые, с волчьей пастью и заячьей губой, кто левую, кто правую ногу приволакивающие, сидячие и лежачие, безручки, безножки, безглазки, безголовки, у которых в черепушке вместо мозгов ветер гуляет.

А потом и свозить стало не нужно, дефективные – плодовитые, сами стали плодиться и размножаться, еще более дефективных на свет производить.

Тут Софья Власьевна успокоилась вроде – ушла из Городца сила, совсем ушла.

Но отвлекся я, простите, разволновался и отвлекся, вернемся к нашему Сергею Николаевичу Коромыслову, добавившему собой в Городище всеобщего уродства и бессилия. Положили его в Иванкино, в индом, от Городища километрах в трех – растет и ширится наше городское поселение (кто бы мне объяснил, что сие словосочетание значит), – положили и лежит. Как там у поэта:

Хочешь спать ложись,Хочешь песни пой, —

вот где, кажется, жизнь, вот где, кажется, счастье, но я вам сразу скажу: счастьем там и не пахнет, а если и пахнет чем, и даже не пахнет – воняет, то только хлоркой, мочой да подгорелой кашей. В Иванкинский индом не то что менты, но даже и совсем уж неразборчивые городищенские бандиты не суются, потому как свои там порядки: ходячие отбирают у сидячих, сидячие прессуют лежачих, но и лежачие не дремлют: у них своя иерархия, своя вертикаль власти, безручки безножек бьют – подойдут и ногами, а те руками только защищаться могут. Между жизнью и смертью в Иванкине разницы почти совсем нет. Грех умер здесь не родившись, можно все, чего захочется, спасает только то, что не хочется ничего. Правда, содомский грех в Иванкине процветает, так ведь он нынче только в Содоме и грех.

Первые четыре недели Коромыслов лежал, но и лежачего его не трогали, даже претыкаясь о торчащие из кроватных прутьев ступни сорок восьмого размера, и ни слова ему не говорили, потому, хоть и умалился наш герой и усох, в сравнении с иванкинскими был исполином. (Интересно, что подумали бы они, если бы увидели Сергея Николаевича каким мы его знали, в силе?) Но, надо сказать, и сам он ни во что не вмешивался, как бы не видя ничего и не слыша, и, когда однажды посреди палаты двое, с позволения сказать, мужиков противоестественный половой акт на глазах у всех совершали, даже не пошевелился. И я скажу – правильно сделал, потому что кирпичом по голове получить во время ночного сна в Иванкине ничего не стоит, и того, кто это сделал, искать не станут, потому что диагноз «дебилизм в стадии кретинизма» – тут самый ходовой и невинный, нечто вроде ОРЗ в осенне-зимний период у нас в Москве.

Но нет, я бы не сказал, что в Иванкине полнейшая дикость, нет, конечно: и круглый цветник есть во дворе, и цветной телевизор в холле, а после сытного, из щей да каши состоящего обеда любят иванкинские кроссвордик поразгадывать, если кто из Городища любимую всеми городищенцами газету «Жi$ть» принесет или хотя бы ее последнюю страницу, где голая девушка сфотографирована и кроссворд расчерчен. Кроссворд простейший, как говорится для дебилов, но не в стадии кретинизма, потому дальше первого неразгаданного слова дело не идет. Однако начинают всегда с энтузиазмом. Вот и в тот день, когда, того не желая, бывший о. Мартирий сам себя новым именем окрестил, собрались инвалиды детства средних и преклонных лет в кружок, и самый грамотный, умеющий буквы в слова составлять, с более-менее разборчивым произношением громко по слогам прочитал: «Как звали Колумба?» Тут энтузиазм привычно иссяк, потому – знать бы, кто такой Колумб и чего он такого сделал, что его фамилию в газету «Жi$ть» рядом с голой девушкой поместили? С разгадыванием кроссворда можно было привычно заканчивать и начинать привычный спор, кому голенькая на эту ночь достанется, но тут вдруг лежащий неподвижно великан произнес незнакомым густым голосом:

– Христофор.

Услышали – не поверили, а проверили – сошлось!

С того самого момента и стал наш Сергей Христофором, сначала в Иванкине, а потом и во всем Городище. Верно, отоспался богатырь после монашеского своего малоспания, видно, стали отпускать его полупарализованное сознание седатики, да и не такой, видать, тонкой оказалась ниточка, на которой сердце держалось, ошибся маленько главный кардиолог Тяпкин, надо было голову лечить, а он – сердце, что ж, каждый имеет право на ошибку, не ошибается тот, кто ничего не делает, а доктор Тяпкин с утра до вечера на ногах, приказания отдает, но как бы там ни было – стал подниматься наш герой все чаще и все больше кругами по улице ходить: сначала вокруг клумбы, потом вокруг корпуса, а дальше и вокруг всего Иванкинского индома, бывшего, кстати, монастыря. Тут надо сказать, что покидать данное заведение его постояльцам не возбраняется, а поощряется даже, главное, чтоб числилась живая единица, чтобы деньги и довольствие на нее от государства начальству шли.

Как от брошенного камня, все шире расходятся по воде круги – все дальше и дальше уходил наш герой от дома невыразимой скорби, где предписано ему отбыть оставшийся жизненный срок, пока не вышел однажды на высокий берег Реки и не открылся ему мир во всей своей неоглядной непостижимости, как когда-то, быть может, Америка Колумбу открылась.

Стояла середина осени. Воздух был холодный и прозрачный, отчего мир раздвинулся до бесконечности, и преобладавшие в нем золото лесов и лазурь неба сплелись, слились, перемешались у невидимого горизонта в неизвестную науке субстанцию, чистую, как вода, сладкую, как мед, бесценную, как любовь. И, увидев ее, о. Мартирий, то есть Сергей Николаевич, нет, теперь уже Христофор, конечно же – Христофор – то ли вскрикнул, то ли взвыл, то ли взлаял и, мотнув своей собачьей башкой, сел на сухую травяную кочку, обхватил прижатые к груди ноги руками, уткнулся подбородком в колени и сидел так неподвижно, бесконечно долго глядя внимательно в одну ему лишь видимую точку.

И стал Христофор по Городищу так же кругами ходить – все дальше и на все большее время: на день, сутки, а то и на трое, ночуя, где придется. И так ходил и смотрел на ходу на всё и на вся, словно вчера родился, останавливаясь лишь напротив городищенской церквушки, причем сколько раз проходил, столько раз и останавливался, и подолгу всякий раз стоял и смотрел – внимательно и удивленно, словно впервые в жизни храм божий видел.

Из тридцати восьми бывших городецких церквей и монастырей одна эта бедная церковка в Городище, кое-как на скорую руку восстановленая, нынче сохранилась. Чего в ней раньше не было: и клуб, и подпольный цех, и склад ядохимикатов, потому городищенские ходить сюда не особо любят, и священника своего не уважают, хоть он и в Чечне воевал, называя его меж собой – Митька-поп. Бывает, он свой УАЗ-Патриот перед церковью моет-намывает, а заметив стоящего напротив Христофора, машет ему приветливо и, улыбаясь, кричит:

– Заходите, дяденька, у нас для всех двери открыты!

Но не заходит Христофор, постоит еще немного и идет, возвращаясь на круг.

Помогал старушкам дров наколоть, или воды в дом наносить, или дорожку перед домом от снега расчистить, но нигде подолгу не задерживался, а весной прибился к одному месту, как тот бездомный пес, найдя себе хозяина, а вместе с ним и смысл своей собачьей жизни. Точней, не хозяина – хозяйку. Марья Михайловна ее зовут, старшая медсестра в доме для детей-инвалидов. Там такая работа, что просто ад, а она ничего – улыбается, шутит и везде поспевает. Маленькая, светленькая, с ямочками на щеках. Детки – самые что ни на есть последние, ни на что не годные, кроме как глядеть на них и о бессмысленной беспощадности жизни скорбеть: тут тебе и безручки, и безножки, и безноски, и безглазки, а нередко и безголовки, в том смысле, что голова есть, а мозгов ни грамма, ни капельки.

Человеческий лом, живые дрова.

Признаться, содрогнулся я, когда впервые их увидел, а когда живыми дровами назвал – смутился. Разозлился даже на себя, но когда узнал, что городищенские тот детский индом между собой дровяным складом называют, усмехнулся горько. Работники там не держатся: работа, повторюсь, адова, а платят копейки, за те же деньги в Иванкино можно пойти работать, там хотя бы взрослые и не такие тяжелые, там и поговорить можно, а не только, как здесь, плакать.

Одна Марья Михайловна, как будто так и надо, – что значит хороший специалист – любит свои «дрова»: как начнет про них рассказывать – щечки разрумянятся, глазки заблестят, как будто про родных деток рассказывает. Вот, к примеру, Калинкина Наташа, десять лет, диагноз: глубокая умственная отсталость на фоне органического поражения центральной нервной системы, множественные врожденные уродства, врожденный порок сердца – по-своему очень интересная девочка. Или Андросов Алеша восьми лет: глубокая умственная отсталость, гидроцефалия, анартрия, косоглазие, бельмо роговицы глаз – тоже забавный мальчонка. Или Теплушин Максим, двенадцать лет: детский церебральный паралич, спастический тетрапарез – славный паренек. Или Петров Коля, или Полушкина Света, или Степанов Андрей – сто сорок четыре человека их у Марьи Михайловны, а уход нужен, как будто их сто сорок четыре тысячи. Имена все наши – русские, родные и понятные, а болезни чужие неведомые: анартрия, микроцефалия, бульбарный синдром и – алалия, алалия, алалия…

Да, была в Городце когда-то аллилуйя, а в Городище осталась одна алалия, была сила – сделалось бессилие, была красота – превратилась в уродство, были люди – стали дрова, живые человеческие поленья.

Но очень неожиданно Марья Михайловна на Христофора прореагировала, когда он впервые в поле ее зрения появился:

– Где-то я раньше видела тебя!

Ну как, где она могла раньше моего героя видеть, если раньше он совсем другой был, смешная эта Марья Михайловна!

Когда тепло становится, ребятишек из душных палат на лужок неподалеку выносят, но кто выносит – старушки-нянечки, их самих скоро выносить начнут, вот и делают они это неохотно, а Христофор – с радостью: одного под один бок, другого под другой, и несет их, болезных, как непонятных неопасных зверков.