Свечка. Том 1
Шрифт:
Не один я, думаю, подобное чувство тогда испытал, все вокруг, уверен, испытали, потому что толпу в толпе очень хорошо ощущаешь. А крестный ход наш превратился вдруг в толпу, не агрессивную, конечно, но несколько растерянную, испытывающую смущение и досаду. Очень не хотелось идти с погасшей свечой, и это опять же не одного меня мысли, а всех, кто слева, справа, спереди и сзади – все остановились и стояли, ища взглядом хотя бы один живой огонек и не находя. Уже кто-то полез в карман в поисках спичек, а злостные, вроде меня, курильщики, защелкали зажигалками, но ночной майский (первомайский, блин!) ветер продолжал зло шалить, если не сказать издеваться.
И вдруг впереди высветился человек, свечка которого горела так, как будто не было никакого ветра – безмятежно
– Вот… пожалуйста, – негромко предлагал он, но нам не надо было предлагать – все потянулись к нему, и я в том числе, и скоро на моей свечке вновь заметалось нервное горячее пламя.
Так дальше и шли: погаснет, мы к нему, и снова у нас в руках полноценные горящие пасхальные свечи.
Тот щедрый и скромный обладатель негаснущей свечки сразу меня заинтересовал – не только предусмотрительностью, но и своим не совсем обычным для Москвы внешним видом, и я старался держаться к нему поближе – не только из-за огня, но чтобы получше разглядеть и хоть что-нибудь про него понять.
Был он невысок и, без сомнения, из тех, кто не любит обращать на себя внимание, но при этом, однако, обращал. Одет так, как уже не одеваются, как бы два в одном: до пояса городской интеллигентный человек, ниже – деревенский мужик. На ногах у него были сапоги, каких давно не носят в городе – кирзачи, здоровенные, без сомнения тяжеленные, как Бунин в» Жизни Арсеньева» их охарактеризовал: несокрушимые. В них заправлены аккуратно выглаженные черные со стрелками брюки, которые нынче тоже редко увидишь – сейчас все больше джинсы. Его неширокую спину горбил рюкзак, опять же не новомодный, легкий, удобный, со всякими фенечками, какие носят нынче и дети, и старики, а тот, давний, советский, турпоходовский, толстого выцветшего брезента, с тремя карманами – двумя высокими и одним, посредине, широким, подштопанный кое-где и подлатанный, сам по себе тяжелый, это я знаю точно, такой у меня есть, только по Москве я с ним никогда не хожу, а он на пасхальную службу взял.
Но на этом деревня кончается и начинается город. Незнакомец был в темно-синей стеганной ромбами куртке, вполне современной, а на шее его, выбиваясь из-под воротника, повязан мягкой шерсти модный клетчатый шарфик, как с таинственным видом сказала мне потом жена: «Это барбери», не объяснив, что сие значит. (Вообще-то, я и на женщинах нарядов не замечаю, а тем более на мужиках, но, видно, тут особый случай – быть может, на подсознательном уровне я помнил, что виделся уже с ним, или, может быть, предчувствовал, что он станет если не другом, то очень важным в моей жизни человеком.)
И наконец, самое главное – его головной убор. Это был берет, самый настоящий берет, какой нынче редко увидишь – в таких стиляги и шестидесятники в свои счастливые шестидесятые щеголяли, черный, чистошерстяной, с непокорной запятой на макушке.
В мою глупую голову (верней сказать – в дурную башку) частенько лезут самые неподходящие мысли в самые торжественные жизненные мгновения, более того, именно в эти мгновения они и лезут! Я помню, тогда подумал про него иронично: «До пояса – космополит, ниже – почвенник», и в этот момент где-то впереди о. О. воскликнул: «Христос воскрес!»
Этого о. О., своего духовного отца, хотя это, конечно, громко сказано – духовного отца, я нашел сколько-то лет назад, в новейшие, так сказать, времена, когда собрался воцерковляться, и стал искать священника, которому мог бы полностью довериться, и, надо же такому случиться, нашел совсем рядом, недалеко от нашего Трехпрудного переулка, как его называют, в храме Большого Вознесения, в том самом, в котором Пушкин венчался. Зашел однажды во время исповеди, увидел и понял: мое, мой.
Так доверительно, так доброжелательно, так мягко, я бы сказал, любовно он это делал, накрывая исповедующегося
епитрахилью и сам забираясь с лысинкой своей под жесткую колющуюся золотыми нитями парчу, прячась, как дети прячутся под грибком в дождик или, когда дождика нет, просто играют «в домик», и, глядя на него, на них, мне тоже захотелось в этот живой домик на двоих забраться, в котором всегда идет генеральная уборка и атмосфера волнующая, радостная и торжественная – как перед каким-то самым большим, самым главным в жизни праздником.О. О. не то чтобы как-то очень строго исповедует, но всегда почему-то страшновато, и предстоящей исповеди всякий раз побаиваешься, хотя грехи те же: привычные, ненавистные, мои… А бывает иной раз такое во сне приснится, что, кажется, сниться в моем возрасте уже не должно, и там, во сне, не понимая, что это сон, думаешь со страхом не что же это я, мерзавец, делаю, а как же я это все о. О. на исповеди расскажу? (И я вот думаю, может это и есть страх Божий?)
Но я отвлекся, в который раз, извините, отвлекся, но только лишь на свои дурацкие сны, а не на о. О., потому что о. О., о том ни в малейшей степени не догадываясь, имеет ко всей этой истории самое непосредственное отношение, потому что, думаю, не было бы о. О., то и всех этих строк, возможно, не было бы.
Это я к тому все говорю, чтобы было понятно, как и почему в ту пасхальную ночь мы с Евгением Алексеевичем встретились в маленьком храме Успения Богородицы в П-х, куда о. О. из Большого Вознесения церковное начальство перевело, дав ему здесь приход. Вообще-то, я к Большому Вознесению очень привык, и в П-и добираться не так далеко, как неудобно, но, к счастью, к тому времени сбылась мечта идиота: еще глубже забравшись в долги, я купил василькового цвета «Нивку», чтобы ездить с Грушей на охоту, вот на ней-то я и стал добираться на воскресные службы, благо в выходные по утрам машин на дорогах совсем немного.
Чем еще маленький храм хорош – там невозможно человека потерять, а если о нем забыл, он обязательно о себе напомнит, в том смысле, что за время службы увидишь его еще не раз.
Протиснувшись вместе с вежливой, предельно доброжелательной и уступчивой, если можно так выразиться, православной толпой в храм, я увлекся начавшейся пасхальной службой, во время которой о. О. не ходил, а, я бы сказал, летал по храму с мечущимся дымным кадилом в руке, и когда пролетал мимо меня, я различал на его сплошной полноватой лысинке, крупные, как утренняя роса, капли пота.
Знаю, что грех, грех несомненный, однако ничего не могу с собой поделать – вместо того чтобы молиться в храме вместе со всеми, я за всеми наблюдаю, нет, не за всеми, конечно, но за наиболее интересными, странными, забавными людьми, начиная с того же о. О. Я заметил, в наших православных церквах странных людей немало, и это еще мягко сказано – странных, но тот человек с неугасимой в ветреную ночь свечкой, был еще и загадочен. Загадочен загадкой, которую хотелось разгадывать. Пошарив по плотно стоящей толпе взглядом, я обнаружил его стоящим у правого придела у самой стены. Рюкзак его лежал у ног, в него он, без сомнения, спрятал берет и куртку, оставшись в толстой клетчатой рубахе навыпуск, в каких ходят в кино американские ковбои, а в жизни наши пенсионеры. Он стоял прямо, твердо, неподвижно и смотрел вперед строго и внимательно.
Потом было причастие (я причащался), и я напрочь забыл о загадочном незнакомце, и только уходя, вспомнил, и не обнаружив его в неторопливо пустеющем душноватом храме, немного пожалел. «Жаль, – подумал я, – еще одна человеческая загадка останется для меня неразгаданной». Гудели ноги, болела спина, от духоты давило в висках, но впереди ждало разговление. О. О. служит долго, тем более в праздник, тем более в праздников праздник – на часах было ровно четыре, когда я сел в машину, нашел в бардачке спички и, с наслаждением закурив, двинулся домой. Улицы были почти пусты, не езда – удовольствие, я надавил на газ, разгоняясь, и вдруг увидел идущего с правой стороны по тротуару человека с рюкзаком за спиной, в сапогах и берете.