Свечка. Том 1

Боже, как же ты соскучился по лицам, по свободным человеческим лицам, по свободной человеческой жизни, в которой шаг влево или шаг вправо ничем не грозит!

Такие полные чувств мысли не разбегались, но растекались, опасно размягчая сознание, и, стараясь больше не думать о Москве, ты продолжил собирать ту свою мысль.

«Почему менты подражают бандитам?» – думал ты.

«Ведь они их враги», – думал ты.

«Красные не пытались подражать белым, советские солдаты – фашистам», – думал ты.

К собиранию этой очевидной, в общем-то, мысли тебя подтолкнул разговор, который слышал этим утром, когда бутырская охрана передавала тебя конвою. Дело в том, что накануне в Москве случилось очередное заказное убийство, вызвавшее, как писали в газетах, «большой общественный резонанс».

Убили не политика, не общественного деятеля и даже не бизнесмена, а вора в законе по кличке Отарик.

Казалось бы, вор и вор, кому от этого плохо, кроме него самого?

Оказалось – всем.

Во-первых, Отарик был «смотрящим» над Бутыркой, ваш Вася Грузин находился в его подчинении, не говоря уже о Петровиче.

Понятно волнение, охватившее тех, кто имел отношение к вашей тюрьме, другим местам заключения и вообще уголовному миру, но и мир свободных и законопослушных россиян от этого внезапного убийства возмутился и заколыхался.

Выяснилось вдруг, что Отарик субсидировал сразу несколько политических партий, помогал художникам и артистам, «на свои деньги» построил православный храм и синагогу, а также якобы содержал, опять же на свои деньги, Большой зал Московской консерватории.

Возмущение было всеобщим, и сдававшие и принимавшие тебя, как скотину, вертухаи не оставались в стороне, реагируя на произошедшее горячо и страстно.

– Оборзели совсем беспредельщики! – возмущенно восклицал один.

– Раньше про такое и подумать не могли – в вора стрельнуть! – с той же степенью возмущения поддержал другой.

– В вора стрельнуть, что в церкви перднуть, – мрачно подытожил третий, будто сам когда-то подобную оплошность допустил.

Слыша это, ты с трудом удержался, чтобы не улыбнуться.

Ты был единственным, или одним из немногих, у кого убийство высокопоставленного бандита не вызвало эмоций.

Удалившись от мира свободного, ты ни на шаг не приблизился к уголовному, жил в нем, но совершенно не был.

«Может, менты подражают бандитам, чтобы лучше их понимать?» – думал ты, глядя сквозь поперечные прутья окна на сидящего напротив конвоира, который пытался убедить тебя и себя, что спит.

У него была крепкая круглая башка, маленькие мелкие глазки (в тот момент закрытые), курносый нос, мятый подбородок, а из под короткой верхней губы выглядывал длинный и широкий отколотый наискосок зуб.

Уголовник и уголовник…

Единственным его отличием от твоих сокамерников – борсеточников, наперсточников и угонщиков – был армейский ватный бушлат с сержантскими лычками на погонах да лежащий на коленях короткоствольный АК.

А в кабине сидел начальник конвоя – прапорщик.

Внешне он уголовником не выглядел – высок, строен и по-мужски красив, но при этом кожа на острых скулах была натянута, как у твоих сокамерников… Было видно – этот человек может сорваться по любому, самому пустяшному поводу, и все общение с ним состоит в том, чтобы такого повода не давать.

Прапорщик и сержант ни в чем не были похожи: ростом, внешностью, мастью, но было в них нечто, делавшее едва ли не близнецами-братьями: какая-то общая внутренняя разбалансированность, неустойчивость, шаткость – это виделось в каждом их движении, слышалось в каждом слове.

И взгляд их совершенно разных глаз – у сержанта они были бесцветно-белесыми, у прапорщика черными, – взгляд их имел одинаковую расфокусированность: они как будто всё видели, но ни на чем не задерживали своего внимания, то ли не желая этого, то ли не умея.

Их не похожая одна на другую речь – прапорщик по-московски акал, сержант по-украински гэкал – сливалась в один общий и необязательный словесный поток. Они говорили о ничего не значащих вещах ничего не значащим тоном, говорили, как грызли семки – не выговаривая слова, а сплевывая их через губу, как шелуху.

Кажется, не было в великом русском языке слова, которое стоило того, чтобы они, сержант и прапорщик, внятно и осмысленно его выговаривали, и самым употребимым было «не», не «нет», а именно «не», да еще «ничё», «ничто» то есть – это новое русское nihil, все отрицающее и одновременно ничего не утверждающее.

«Речь бандитов точна и по-своему красочна, – думал ты, продолжая собирать свою мысль. – А речь милиционеров обща и приблизительна, полна тоскливых канцеляризмов и отсутствующих в живом русском языке оборотов».

Подтверждая твою мысль, из-под форменной рубахи спящего сержанта вылезла наружу, как золотая змея, голда – золотая цепь в палец толщиной.

Ты осторожно улыбнулся, увидев воочию подтверждение собственной мысли.

«Так может, менты просто завидуют бандитам и подражают им во всем вплоть до внешней атрибутики? Но почему, да и чему там можно завидовать?» – недоумевал ты, вглядываясь в бандитскую физиономию своего конвойного, и вдруг наткнулся на его полуоткрытый глаз – он смотрел на тебя презрительно и ненавидяще.

– Чё? – спросил он угрожающе.

Ты торопливо отвел взгляд и торопливо же подумал: «Менты и бандиты одинаково не любят, когда на них смотрят. А уж смотреть им в глаза просто-таки недопустимо».

Прапорщика в кабине звали Лёхой – сержант его так называл, Лёха звал сержанта Хохлом, и, несомненно, они были старыми друзьями-приятелями. Внутренняя связь в машине не работала, и, общаясь, они орали во все горло дурными голосами, бессмысленно и глупо забавляясь:

– Хохол!

– Чё?

– Ничё!

– Лёха!

– Чё?

– Через плечо!

Это был новый конвой – он сопровождал тебя впервые, и кажется, не совсем обычный – парни были возбуждены и даже перевозбуждены, и скоро ты понял, что являлось тому причиной.

В каком-то месте машина остановилась не так, как останавливаются в пробке, а съехав на обочину и заглохнув.

– Хохол! – крикнул Лёха.

– Чё? – отозвался твой конвойный.

– Я пошел!

– Аллах навстречу! – прокричал Хохол и даже вскинул автомат.