Свечка. Том 1
Шрифт:
«Крик – это примитивная молитва», – вспомнил ты вдруг фразу, вычитанную в какой-то религиозной книжонке, оставленной в общей проповедниками. Книжонка активно тебе не понравилась, но фраза задела, возмутила своей бесспорной очевидностью, потому что когда кричат – от тоски, одиночества, отчаяния, боли – почему-то кричат вверх, в небо, туда, где, как принято считать, находится бог…
«Интересно, а какой у ментов бог?» – подумал ты растерянно.
«Наверняка в погонах», – подумал ты, внутренне улыбаясь.
«В генеральских, – подумал ты, и улыбка появилась на твоих губах. – В самых
«Тупой ментовский бог», – подумал ты и, наверное, засмеялся бы, если бы мог.
– Да он спит! Слышь, Лёх? Спит маньяк! – кричал, стоя в открытой двери автозака, Хохол, глядя на тебя восхищенно и презрительно.
А ты и вправду заснул, провалился, вырубился и теперь растерянно улыбался, щурясь, пытаясь удержать в памяти растворяющийся в явившейся яви только что увиденный сон – как будто когда-то уже виденный, таинственный, красивый и торжественный: конница уходит в поход, и на высоких древках пик вздрагивают на ветру треугольнички выцветших флажков…
– Ты чё, маньяк, опять спать собрался? – насмешливо глядя на тебя, спрашивал Хохол. – Слышь, Лёх, он опять спать собрался!
– Тащи его сюда!
– Думаешь, будешь тут сидеть, а мы будем там тебя толкать! А ну-ка вылазь!
Держа перед собой руки в наручниках, ты неловко спрыгнул с лесенки автозака на мягкую податливую землю и задохнулся вдруг и ослеп.
Воздух был такой плотный, что невозможно было им дышать, и свет вокруг был такой белый, что на него невозможно было смотреть.
Преодолевая себя, ты открыл глаза и вдохнул полной грудью, но в голове зашумело, зазвенело, застучало, и ты качнулся, едва не упав, с трудом удержавшись на полусогнутых.
Глядя на тебя такого, прапорщик и сержант заржали, завопили, тыча в твою сторону пальцем:
– Да он под кайфом!
– Упыханный!
– Удолбанный!
– Прет чёрта!
– Ну, маньяк!
«Маньяк»…
Они называли тебя так уже в третий раз, и следовало положить этому конец.
– Я не маньяк, – тихо, но твердо не согласился ты.
Конвойные замолчали и удивленно переглянулись.
– Тю, а кто же ты?
Ты не стал отвечать, чтобы не ввязываться в ненужную и небезопасную полемику.
– А, я понял, до суда он обвиняемый?
– Не, мужик, раз попался, значит всё – маньяк…
– Я не маньяк, – повторил ты, напоминая о своих правах.
Ты сам себе в тот момент удивлялся, наверное, это лес, воздух, снег так на тебя подействовали.
– Попался – значит всё! Помнишь, Хохол, как старшина в учебке говорил: «Виноват не тот, кто виноват, а тот, кто попался». Вот мы с Хохлом не попадаемся – и в шоколаде, а ты попался – и в говне! А суд тут не при чем, попался – значит всё. И не зли меня, пока я добрый. И не залупайся, иди лучше поссы… – примирительно и одновременно угрожающе проговорил прапорщик Лёха и указал взглядом на хилую березку вдали.
Ты направился к ней и услышал глумливый голос Хохла:
– Маньяки тоже ссать хочут!
– Кончай, Хохол, – сердито одернул его старший по званию.
«Как и бандиты, менты нервны и непредсказуемы», – подумал ты, стоя у березки, освежая свою
совсем увядшую мысль.Со своей малой нуждой ты управлялся долго, и не из-за наручников, к ним давно приноровился, а потому что всегда было проблемой произвести эти простые действия, когда кто-то стоит за спиной.
И в общей это было проблемой…
Возвращаясь, ты вновь обо что-то споткнулся и вновь чуть не упал, но вместо ожидаемого смеха услышал голос прапорщика Лёхи – громкий, насмешливый и презрительный:
– А я знаю, маньяк, кто ты… Ты – футцан! Маньяк, ты футцан?
Ты задумался на ходу, но на вопрос не ответил, однако и протестовать не стал.
А что протестовать, если правда?
Впервые это словцо, редко употребляемое даже в уголовной среде, ты услышал от Петровича. Он рассказывал о ком-то и назвал его футцаном, а потом объяснил по твоей просьбе, что это значит.
Интеллигент.
А еще – дурак, простофиля, лох…
Помнится, ты сразу подумал о себе и усмехнулся.
Так что тут пришлось про себя согласиться: «Футцан, кто же еще».
Правда, в Лёхиной табели о рангах этот самый футцан стоял даже ниже маньяка, и тут ты не был согласен, но протестовать, разумеется, не стал – в руках конвоира-нар-кома-на это могло дорого тебе обойтись.
Чистый голубоватый снег, укрывавший просторную поляну, еще не начал таять, и его не успели еще истоптать. Вольготно распластавшись, снег лежал на прогнувшихся еловых лапах, с горностаевой грациозностью вытягивался на толстых ветках берез.
«Почему человек не живет так же просто, как этот снег, ведь он тоже часть природы, – подумал ты и, подняв глаза к небу и увидев его – низкое, серое, сплошное, – еще раз усмехнулся: – А ты и вправду футцан, если тебе в твоем положении приходят в голову такие мысли».
– Ну, чё встал, иди толкать будем! – приказал прапорщик, и ты заторопился к завязшей машине, возле которой стоял ее водитель, солдат-первогодок – маленький щуплый болезненно бледный недокормыш эпохи новейших российских перемен. Он со страхом смотрел на прапорщика Лёху и с еще большим страхом на тебя. Он не знал, кто такой футцан, но знал, что ты маньяк, и этого ему было достаточно.
Ты не в том месте стал – прямо за колесом, и при бешеной пробуксовке тебя сразу же обдало с ног до головы грязно-желтой глинистой жижей.
Словно больной ветрянкой ребенок, ты был теперь испятнан с ног до головы, причем пятна и пятнышки были такого цвета, что при виде тебя можно было начать принюхиваться.
Вид был жалким и комичным, и, глядя на тебя, Хохол беззвучно засмеялся, тыча пальцем и сгибаясь в поясе.
– Весь… весь в дерьме, – сквозь смех с трудом он выдавливал наружу слова.
Глядя на тебя внимательно и не моргая, прапорщик Лёха даже не улыбнулся. Только кожа сильней натянулась на острых скулах да глаза сделались еще злей.
– Бог все видит, – проговорил он и тут же выматерился в адрес вновь заработавшей рации.
Она громко шипела и грозно клекотала, как ожившая ископаемая птица.
Ты нагнулся, зачерпнул пригоршню снега, чтобы начать счищать с себя грязь, но, досмеиваясь, Хохол тебя остановил:
– Не надо… только размажешь… Обсохнет – само отвалится…