Сверхновая американская фантастика, 1996 № 10-11

Мать и Ультима пропели несколько молитв, часть обещанных в честь избавления моих братьев. Грустно было слышать их жалобные голоса в освещенной свечами комнате, а когда молитвы закончились, мать поднялась, приложилась к ногам Девы и задула свечи. Мы вышли из залы, потирая застывшие колени. Дым от сгоревшего воска стоял в полумраке, словно куренье.

Я потащился наверх в свою комнату. Песня совы Ультимы быстро погрузила в сон, и навеяла грезы.

Дева Гвадалупская, я слышал плач матери о возвращении сыновей.

Сыновья твои вернутся невредимы, послышался нежный голос.

Матерь Божья, сделай моего четвертого сына священником.

И я увидел, как Дева, набросив край ночного покрова, и стоя на сияющей, рогатой осенней луне, погрузилась в скорбь о четвертом сыне.

«Матерь Божья!» — вскричал я во мраке, и тут почувствовал руку Ультимы на лбу, и смог заснуть снова.

ПЯТАЯ

— Антонио-о-о-о-о!

Я проснулся.

— Кто это?

— Антонио-о-о-о-о! Проснись! Здесь твой дядя Педро!

Я оделся и сбежал вниз. Сегодня настал день отъезда в Эль Пуэрто. Дядя Педро приехал за нами. Из всех моих родичей я любил его больше всех.

— Гей, Тони! — В его объятиях я взлетел до потолка, а его улыбка невредимо опустила меня на пол. — Готов собирать яблоки? — спросил он.

— Да, дядя, — отвечал я. Я любил дядю Педро, потому что был он самым простым. Остальные мои родичи были очень нежными и добрыми, но уж очень тихими. Всегда молчаливые. Мать говорила, будто общались они только с землей. По ее словам, они говорили с ней посредством прикосновений — своими руками. К речи они прибегали, главным образом, когда каждый из них шел ночью через поле и сад, и говорил с растениями.

Дядя Педро потерял жену задолго до моего рождения, и детей у него не было. Мне было с ним хорошо. И еще — из всех моих дядей отец мог говорить только с дядей Педро.

— Антонио, — позвала мать, — Поспеши и покорми живность! Проверь, чтоб у всех было вдоволь воды! Ты знаешь — отец забудет, пока мы в отъезде! Я проглотил овсянку, которую она мне сварила, и выбежал кормить живность.

— Дебора! — позвала мать. — Собраны ли сумки? Готова ли Тереза? Хотя Эль Пуэрто была всего в десяти милях вниз по реке, то было единственное путешествие, которое мы совершали, и для нее оно много значило. То был единственный раз в году, когда она бывала со своими братьями, и там она снова становилась Луна.

Мой дядя Педро погрузил сумки на свой грузовичок, пока мать бегала кругом, обнаруживая сотню вещей, которые, она была уверена, отец забудет сделать, пока мы в отъезде. Конечно, волноваться было не о чем, но такая уж она была.

— Vamos! Vamos! [22] — звал меня дядя, и мы погрузились. То было в первый раз, что Ультима отправилась с нами. Мы сидели тихо в хвосте грузовичка, с сумками, и не раскрывали рта. Я был слишком возбужден, чтобы говорить.

Грузовичок покатился по козьей тропе, через мост и понесся на юг к Эль Пуэрто. Я пристально смотрел на все, что оставалось позади. Мы миновали дом Рози; сразу у края скалы стояла молодая женщина, развешивая на веревке яркую одежду. Вскоре она пропала в облаке пыли, поднятой грузовичком. Мы проехали церковь и перекрестились, затем миновали мост Эль Рито, и вдалеке у реки видно было зеленоватую воду плотины.

22

Пошли! Пошли! (исп.)

Воздух был свежим, а солнце ярким. Дорога вилась вдоль края реки. Порой она врезалась в скалы плоскогорий, поднимавшихся над долиной, и река оказывалась далеко внизу. В пути было много интересного, но прежде чем начаться, все уже закончилось. Я услышал радостный крик матери из кабины грузовичка.

— Вон! Вон Эль Пуэрто де лос Лунас! — Дорога спускалась в долину, открывая мирные домики деревеньки из кирпича-адоба. — Вон! Вон церковь, где меня крестили!

Пыльная дорога вела мимо церкви, потом мимо бара Тенорио, к груде мазанок с поржавевшими жестяными крышами. Перед каждым домиком был маленький цветник, а сзади — загон для скота. Несколько собак бросилось на машину, перед одним домиком играли две маленькие девочки, а так — все в деревне было безлюдно: мужчины работали на полях.

В конце пыльной дороги стоял дом деда. Позади него дорога ныряла к мосту через реку. Дом моего деда был самый большой в деревне, и по праву, потому что в конце концов деревня в основном состояла из родичей Луна. Первая наша остановка была здесь. Немыслимо было, чтобы мы отправились куда-то еще, не повидав его. Позже мы пойдем, чтобы поселиться у дяди Хуана, потому что был черед его семьи принимать семью матери, и его честь пострадала бы, откажи она ему в этом; пока же нам следовало поприветствовать нашего деда.

— Ведите себя прилично, — предупредила мать, пока мы спускались. Дядя шел впереди, мы следом. В прохладной, затемненной комнате в глубине дома сидел и ждал мой дед. Его звали Пруденсио. Он был стар, бородат, но когда говорил или двигался, я ощущал достоинство и мудрость его преклонных лет.

— Ай, папа, — вскричала мать, завидев его. Она бросилась в его объятия и плакала от радости, уткнувшись ему в плечо. Этого следовало ждать; и мы тихо ждали, пока она не выскажет, как счастлива его видеть. Затем настал черед наших приветствий. По очереди мы подходили, брали его древнюю, мозолистую руку в свою и здоровались. Наконец, его приветствовала Ультима.

— Пруденсио, — просто сказала она, и они обнялись.

— Славно видеть тебя снова у нас, Ультима. Добро пожаловать, наш дом — твой дом. Он сказал так, потому что двое моих родичей пристроили свои жилище к его дому, так что изначальный дом превратился в многосемейный, в котором жили много моих дядей.

— Как Габриэль? — спросил он.

— Хорошо, и шлет вам привет, — отвечала мать.

— А твои дети — Леон, Андрес, Эухенио?

— Пишут — у них все хорошо. — а в глазах ее стояли слезы. — Но почти ежедневно звонит колокол по погибшему на войне…

— Доверься Богу, дитя мое, — сказал мой дед и прижал ее к себе. — Он возвратит их тебе невредимыми. Война ужасна, войны всегда были такими. Отнимают мальчиков от полей и садов, где им место, вручают ружья и велят убивать друг друга. Это против воли Божьей. — Он качал головой и хмурил брови. Мне казалось — так должен выглядеть Бог, когда гневается.

— И… ты слышал о Лупито, — сказала мать.

— Беда. Печальное дело, — кивнул дед. — Эта война, германская да японская, коснулась нас всех. Дотянулась она и до Вайе де лос Лунас, мы только что схоронили одного из сыновей Эстевана Сантоса. Много зла бродит по дорогам мира… — Они пошли на кухню, где выпьют кофе со сладкими хлебцами, пока не придет пора идти к дяде Хуану.

Нам всегда было славно бывать в Эль Пуэрто. То был мир людей счастливых, работавших и живших взаимопомощью. Спелый урожай, вздымаясь у мазанок, придавал смысл и красочность песням женщин. Зеленый перец поджаривали и высушивали, а красный связывали в яркие снизки-ристрас. Высоко громоздились яблоки, одни отдавали свой аромат воздуху оттуда, где сохли на солнце, на плоских крышах, а другие — пузырясь джемом и повидлом. Ночами мы сидели вокруг очага и ели печеные яблоки, присыпанные сахаром и корицей, и слушали сказки-куэнтос, старинные народные легенды.