Свержение ига

— Охота тебе голову светлую туманить и на свою погибель тута сидеть? — говорил ему Семён. — У нас ныне кажный пушкарь поболее золота весит. — Парень оказался не больно общительным, лишь жалко улыбался в ответ. — Ну погоди, нацну малый наряд собирать, выпрошу тебя у князя и с собой на рубеж заберу. Может быть, есцо станешь целовеком.

Бедолага мотнул головой и икнул:

— А Куприян опять пьян.

Семён направился к Василию Верейскому, чтобы по старой памяти поделиться увиденным. А тому уже кто-то нашептал про Семёновы рассказы, потому и встретил он бывшего товарища не приветным словом, а сердитым укором: зачем, дескать, людей с толку сбиваешь и работе мешаешь?

Семён удивился:

— Поцто ругаешь, не выслушав? Я ить не с пецки скатился.

— Не знаю, не знаю, — ослабил наскок Василий, — а только слушать тебя времени ныне нет. Бери своих людей и отправляйся в Кремль ставить пушки. Враг на подходе.

— Рановато мне на стенку лезть, — возразил Семён, — я ордынца в поле хоцу встреть, где все товарисцы. Тут от Холмского люди маются, дозволь мне собрать для них наряд и к рубежу двинуть...

Хотел ещё попросить за Куприяна, но Василий оборвал да ещё ногой топнул: кто, мол, тебе волю такую дал, чтобы князю перечить? Угрожать стал, словно никогда не связывали их общие беды и радости. Посмотрел на него Семён — эк тебя перевернуло, приятель, — да и пошёл восвояси. Только в недоумении пожимал плечами: какая это его муха укусила?

То, что для Семёна было внове, других давно уже не удивляло. Всё это время Василий крутился от зари до зари. Чёрный ликом, с красными, воспалёнными от бессонницы глазами и хриплым голосом, он наводил ужас на подчинённых. Его неистовость особенно усилилась после отъезда Елены вместе с великой княгиней из Москвы, отправить которую настоял чуть ли не сам великий князь. Однако грозная оболочка и крикливая деятельность только прикрывали образовавшуюся пустоту. После разрушения честолюбивых надежд, которыми он, сам того не ведая, постепенно отравлялся, казалось, что из него выдернули главный стержень. Теперь работа делалась без особых раздумий, как бы по привычке, а приступы душевного уныния всё чаще приходилось прогонять хмелем.

Семён после недолгого удивления отправился готовить пушечный наряд для Холмского. Рассудил так: это князья могут позволить себе обижаться и белые руки складать, а ежели он не станет работать, ордынцы и впрямь под московские стены подступят.

И вот Орда пришла в движение. Впереди шёл передовой отряд под началом царевича Сеит-Ахмеда. По достигнутому между союзниками соглашению он должен был пойти по восточным окраинам верховских земель, соединиться здесь с войском Казимира и выйти к Оке в районе Любутска. Предполагалось, что главную силу объединённого войска составят дружины верховских князей во главе с Фёдором Одоевским. После выхода союзников к Оке двинется и вся Орда во главе с Ахматом. Она воспользуется захваченными переправами, преодолеет Оку и направится на Москву. Одновременно с западного рубежа ударят союзники.

В передовом ордынском войске находилось около тумена. Больше Ахмат не дал, рассчитывая на то, что при малых собственных силах сын вцепится волчьей хваткой в союзников и вырвет у них необходимое. Расчёты имели основание: царевич умел и хватать, и кусаться. Довольства вокруг себя он не терпел, полагая, что оно присуще только бездельникам. Сам всегда был в деле, поэтому довольным его не видели. Сеит-Ахмед обладал цепким и колючим умом. Он знал грешки каждого из окружающих и любил ошарашить собеседника упрёком в давнем промахе на охоте, падении с лошади, опоздании к торжественному выходу хана, постыдной болезни и сорвавшемся с языка много лет тому назад необдуманном слове. Иногда в ткань действительных событий хитроумно вплеталась правдоподобная ложь, которую никто не решался оспаривать, ибо любое состязание с памятью царевича было обречено на неудачу.

Ахмата в Орде боялись. Сеит-Ахмеда боялись и ненавидели. Каждый, кто соприкасался с ним, старался быть крайне осмотрительным и напоминал захмелевшего человека, вознамерившегося показать свою безусловную трезвость. Он как бы следил за собой со стороны, терял естественность и в конце концов самого себя. Особенно ненавидели те, кому было что терять. Оставшись наедине с собой, они мучительно переживали за показанную перед царевичем глупость и недоумевали, из каких тёмных закоулков души поднималась у них и выставлялась наружу подобная дурь.

Сеит-Ахмед никому не доверял. В любом, даже самом разумном предложении он видел подвох и переворачивал всё наизнанку. Если дело проваливалось, царевич обвинял исполнителей и долбил их до умопомрачения, иногда всё же возвращался к первоначальному предложению, но уже выдавал его за своё. Некоторые, зная эту черту, добивались желаемого тем, что сразу же предлагали противоположное, хотя и давали тем самым новое основание для обвинения в глупости.

Недоверчивость Сеит-Ахмеда проявилась сразу же при вступлении на верховские земли. Согласно предварительной договорённости, Одоевский выслал к рубежу своих проводников — «вожей». Путь движения ордынцев был им заранее продуман. Вряд ли те по своей малочисленности решатся идти по елецкой и тульской землям, уже принадлежащим Москве и приготовившимся к защите своих городов. Вряд ли и сместятся они далеко на запад: чем ближе к Оке, тем больше болот и оврагов, затрудняющих движение татарской конницы. Одоевский нашёл самый удобный путь, обустроил на нём несколько стоянок, согнал туда скот. Само собой разумеется, этот путь лежал в стороне от главных верховских городов — татарин смиренный, конь леченый и волк кормленый считались у русских равно ненадёжными. Удобный путь и дармовой скот на стоянках Сеит-Ахмеда не привлекли. «По указке ходят только дети да глупцы», — недовольно сказал он «вожам» и приказал вести через неудобья на Новосиль.

Вопреки присловице татары повели себя смирно. Это позволяло им неожиданно появляться в разных местах — Сеит-Ахмед не только безопасил себя, но и проверял, как подготовились к войне союзники. Через неделю он появился под Одоевом и забрюзжал о замеченных недостатках. Одоевский тяжело вздыхал и покорно наклонял голову — честный трудяга, он сам видел упущения и не прекословил. Случившийся при их разговоре Воротынский стал выговаривать приятелю, зачем тот позволил татарину так разговаривать с ним. Одоевский ответил:

— Царевич напрасного не сказал. Новосильский со своей дружиной должен был ещё неделю назад подойти, а его до сей поры нет. Из Белёва всего один обоз прислан, а условились о пяти. Из Мценска люди пришли наги и босы, и в этом царевич правый. Притом, с ним десять тысяч войска, а у меня и пяти не наберётся. Что тут спорить?

Вечером в честь знатного гостя устроилось богатое застолье. Сеит-Ахмед от угощения не отказывался, но и довольства не показывал — это, как говорилось, было не в его правилах. Развалившись на скамье и поцвыркивая зубами, он глубокомысленно рассуждал:

— Искендер Двурогий, Потрясатель Вселенной, Железный Хромец [64] — все великие джихангиры [65] были великими тружениками. Они не возлежали на кошме, уповая на милость всевышнего и ретивых помощников, но трудились денно и нощно сами. Всякий народ достигал великих вершин лишь тогда, когда им правили трудолюбивые властелины. А чем можете гордиться вы, веками склоняющие головы перед могуществом других? Вы не родились рабами, но стали ими из-за своей лености. Да, да, стали ими!

64

Прозвища Александра Македонского, Чингисхана и Тимура.

65

Джихангир — покоритель мира (монг.).

Воротынский издал негодующее восклицание и что-то невразумительно сказал.

— Замолкни, старик! — властно оборвал его Сеит-Ахмед. — Я слышал, что ты косноязычен и что это следствие твоей почечуйной болезни. Мне известно также, что ты склонял здешних князей на борьбу с нами и сидишь тут для того, чтобы передать услышанное московскому Ивану. Этих знаний довольно для твоей немедленной казни, но я говорю не для того. О каждом из вас мне известно всё, чтобы поступать сообразно и справедливо. Да, да, сообразно и справедливо! Вон твой сосед, — кивнул он на Ивана Белёвского, — может ли тот думать о войне да обозах, если его заботит лишь одно: как сокрыть грех старшей дочери, который она от долгого беззамужества совершила с одним из слуг? Ты, князь, кулаки разожми, я твою дочь к позору не склонял, лучше помни о службе. А если не знаешь, как поступить со слугой, я пришлю тебе своего скопителя. Правда, до этого ему приходилось иметь дело только с баранами, но думаю, справится: если похожи головы, похоже и всё остальное. Да, да, всё остальное! — Сеит-Ахмед громко захохотал, но глаза его зло и внимательно осматривали застолье. Он заметил, как Одоевский гневно дёрнулся, порываясь вскочить, но, повинуясь предостерегающему жесту княгини, сдержался, и лишь взгляд, устремлённый на гостя, выдавал его ненависть. — А ты, князь, — обратился к нему Сеит-Ахмед, — любишь трудиться сам, но слаб глазами и не видишь дальше собственного носа. У нас говорят: кто смотрит себе под ноги, спотыкается чаще. Не потому ли ты проглядел козни старшего сына, вознамерившегося лишить тебя власти над княжеством? Слепец шагает уверенно, когда держится за поводыря, держись и ты почаще за свою княгиню!