Свержение ига

— Это почему же? — грозно вопросил Василий, а сам то и дело посматривал на дверь в соседнюю комнату, где укрылся Лукомский.

— Прячешь кого? — спросил Матвей, заметив его взгляды.

Василий дёрнулся и снова схватился за кубок. Наконец взял себя в руки и сказал:

— Глазаст ты, это точно, да только часто видишь то, что не надо. Государю ведомо про грамоту?

Матвей понял, что речь идёт о прошлогодней грамоте верховских князей, и пожал плечами:

— Не знаю, я не говорил. И про умышления твои с княгиней промолчал, и про то, как с королевством накуролесили, пока не сказывал. Всё жду, пока ты сам перед государем повинишься.

Думаю, что он за прежние заслуги тебя простит, бывает, и верный конь спотыкается. А так что ж, в страхе жить и травить себя ежечасно? Я ведь молчать до конца не стану, вот вернусь из-под Опакова и всё государю расскажу.

— Не поспеешь, я тебя нынче же замолчать заставлю! — Василий едва не кинулся на него.

— Ежели только на свою голову, — не испугался Матвей. — Государевых посланцев безвинно не губят, да и Семён меня во дворе дожидается, он своих друзей-приятелей в обиду не даёт.

Василий свесил голову. Посидел и тяжело вздохнул:

— Ладно, иди к своему другу-приятелю, скажи, пусть утром уходит.

В таком виде и нашёл его вышедший из своего укрытия Лукомский.

— Слышал? — спросил его Василий. — Всё про меня знает и государю грозится рассказать. Что делать? Что делать?

— Прежде всего не отчаиваться, — ответил Лукомский. — Дружков твоих я на себя возьму, отправляй их под Опаков, как государь твой велит.

— Не пойму тебя, князь. Они ведь супротив вашего войска стрелять начнут. Сам только что другое требовал.

— А ты сделай так, чтоб не стреляли. Сам ведь про негодное зелье рассказывал...

Наступило 8 октября.

Сеял редкий снег, он ложился на мёрзлую землю и тут же сдувался позёмкой, в воздухе носилась ледяная крупка. Белёсая мгла затмевала солнце, висела над тёмной водой. Неприютно в такое время в сквозящем поле, сечётся лицо, слепятся глаза, так и хочется прикрыться, да не велено: нужно внимательно следить за врагом и замечать все его поползновения.

Около полудня ордынский берег пришёл в движение, оттуда доносились крики людей и ржание лошадей. Вскоре в воду вступили первые смельчаки, их насчитывалось немного, и русским было приказано молчать. Постреливали лишь засевшие в прибрежных кустах лучники. Движение ордынцев всё более оживлялось, они бросались в воду десятками, но, не доплывая до середины, спешно поворачивали коней, верно, не выдерживая холода. Подобное происходило на протяжении нескольких вёрст, о чём доносили гонцы даже с дальних застав. «Неужто басурманы станут переправляться на большой ширине?» — мучились сомнениями русские воеводы. Спокоен, по крайней мере внешне, оставался лишь Иван Молодой, который в ответ на все сомнения и вопросы требовал лишь одного: стоять тихо и ничем не обнаруживать себя.

С гиканьем и воем бросилась в воду целая ордынская сотня, за ней ещё одна. На воде заплясали головы в кожаных колпаках и лисьих малахаях. Лучная стрельба с их стороны усилилась, но русские пушки продолжали молчать. Многим татарам удалось переправиться, и они с боевым кличем устремились на русский берег. Енай решил более не тянуть с разведкой, даже если эти две сотни остановлены и разбиты где-нибудь в глубине, они сумели показать всем, как нужно переправляться через эту речку. Взревели боевые барабаны, и из прибрежного леса вынеслись воины его тумена. Человек может испугаться врага, лошадь — холодной воды, но, когда двинулась лавина, все страхи уходят прочь. Взметнулась тысячами брызг и с шумом пала вода, русским даже показалось, что Угра выходит из берегов. Вся её поверхность покрылась людскими и конскими головами, словно торговая площадь в ярмарочный день, крики слились в нескончаемый грозный гул. Только теперь подал Иван Молодой долгожданный знак. Русские пушки издали оглушительный грохот. Тюфяки, малые гафуницы, мосжиры, пищали стали изрыгать каменный дроб, пули, дробосечное железо, всё это свистело над головами переправляющихся и поражало их. Открыли стрельбу спрятанные отряды лучников, которые спокойно расстреливали плывущих почти без всякого для себя урона, ибо пущенные с того берега стрелы долетали к ним на излёте. Железо и камень прошивали насквозь бурдюки, лишённые поддержки лошади и всадники быстро выбивались из сил. Тех, кого пощадил огонь, поглощала вода. Сила, которая только что в едином порыве гнала каждого в ледяную воду, теперь гнала к гибели — ни повернуть, ни отвернуть у него не было возможности, задние продолжали напирать на передних, а передние шли на дно. Вскоре всё было кончено. Кому удалось повернуть лошадей, плыли вниз по течению, подгребая к своему берегу. Сил у них оставалось мало, и многих постигла печальная участь большинства.

Неудача эта разозлила Ахмата, и злился он прежде всего на себя: как можно было довериться выдумке сопляка? Основная часть воинов погибла не от огня и не от стрел, она утонула, её утащили на дно пробитые, наполнившиеся водой бурдюки, а ведь это он сам приказал привязать их накрепко к подпругам. Не надо иметь много ума, чтобы предположить именно такой исход, почему же Аллах наслал на него затмение? Когда предки вышли из степей в русские леса, они отказались от ненадёжного способа переправы и стали повсеместно пользоваться вязнями, которым не страшны ни стрела, ни камень, ни железо. Почему же он изменил их опыту и чутью?

Ахмат собрал военачальников и приказал готовиться к новой переправе. Вопреки ожиданиям, угроз с его стороны не последовало. Воины Еная действовали смело, сказал он, их подвели надутые воздухом бурдюки. Но они сумели показать, что переправляться можно быстро и большими силами, тогда русским не помогут никакие пушки. Пусть они побьют две или три тысячи, но семь тысяч из тумена останется. А если станут сразу переправляться два или три тумена?

Муртаза подал осторожный голос:

— Великий хан! Может быть, мы попытаемся найти место, где у русских не так много пушек?

— В других местах — обрывистые берега. Они не позволят вывести к воде много воинов, а поодиночке можно перестрелять и без всяких пушек. Я же сказал: переправляться нужно быстро и большими силами. Голова даётся, чтобы внимать, а не суесловить. К тебе это не относится, — крикнул Ахмат, заметив усмешку на лице Жулкевского, — заботься о другой части своего тела! В отличие от твоих соотечественников, мы умеем держать слово: если через два дня они не начнут действовать, я таки посажу тебя на кол!

Теперь он выглядел по-настоящему разгневанным.

Жулкевский послал под Опаков новое письмо, куда вложил столько отчаяния, что пан Вжосек, командовавший польскими рыцарями, даже расстроился:

— Ради его деток и пани Жулкевской я готов идти в бой, если подойдёт хотя бы один из князей. Где же до сих пор эти увальни?

Воевод не было, зато появился Лукомский, который так спешил, что даже не сменил одежду убогого монаха. Привезённые вести стоили того: Холмский, по его словам, растянул свою рать на всю среднюю часть Угры, оставив против Опакова заставу, усиленную пушками. «Перед тобой чистый путь», — соблазнял он Вжосека, но тот колебался:

— Не думаю, чтобы московиты поставили сюда какие-то иные пушки, чем те, которые не позволяют переправиться ордынцам.

— Пушки действительно такие же, но наш доброжелатель сделал так, что они едва ли смогут стрелять... Решайся, пан воевода, и через несколько дней твоим людям придётся заводить дополнительных лошадей, чтобы перевозить взятые трофеи.

— За кого ты принимаешь моих рыцарей? — возмутился Вжосек.

— И потом пани Жулкевская...

— Вот это довод! Ради неё польские рыцари, пожалуй, двинут на московитов даже в одиночку. Когда? Как только начнут свои действия ордынцы, мы ведь так договаривались с ними...

Противники притихли на два дня. Ночью на обоих берегах Угры вздымалось зарево от множества костров, оно свидетельствовало о том, что враги не намерены расходиться. Днём они перестреливались, затевали мелкие стычки, по ночам делали вылазки, но каждый неустанно готовился к решительному сражению.

Иван Молодой напряжённо всматривался в противоположный берег: что теперь готовит Ахмат, убедившийся в силе стоящего напротив заслона? Поверхность реки тускло освещалась кострами, их придумали разводить на небольших плотах, пускаемых сверху по течению. Так береглись от тайных вылазок, которые устраивали ордынцы для того, чтобы вырезать русских пушкарей, — как ни презирали степняки огненные хитрости, а сразу же учуяли, откуда грозит им главная опасность. Что ещё можно противопоставить стремительному приступу их многочисленного войска. Перед его глазами вставала недавняя картина ордынской переправы: поверхность реки, вся заполненная людскими и лошадиными головами и бурлящая, как вода в богатом уловом неводе. Да, да, ордынцы шли, подобно рыбьему косяку, а потом, побитые огнём, они так и плыли между перевёрнутых вверх брюхом оглоушенных рыбин... «А что, если?..» Внезапная мысль пришла ему в голову, и он вызвал главного пушечного воеводу. Тот выслушал и покряхтел: на такое дело вряд ли охотники найдутся, однако пошёл поговорить с пушкарями.