Свержение ига

Однако самого Прона заведование личным княжеским обозом начало тяготить. Ему бы лететь сломя голову, выполняя чью-то высокую волю, делать то, чего никто не может, удивлять неправдоподобной расторопностью и залихватской похвальбой, а не слушать мерный скрип телесных колёс, при котором даже ложь выходит какой-то тусклой. Да и сам Андрей Большой оказался не таким уж большим. Он нанимался служить гордому властолюбцу, осмелившемуся противиться самому государю и намеревавшемуся занять московский престол. Ныне же гордец превратился в вечно чем-то недовольного неудачника, срывающего зло на своём ближнем окружении, а властолюбец смирился и возвращается назад, полный покорности и раскаяния. Невелика честь в таком господине! Прон всё чаще посматривал на великокняжеский дворец, что ж из того, что он государю тогда не показался? В пыточном подвале смотрится иначе, ему бы сейчас встретиться с ним. Взвешивать и рассчитывать Прон никогда не умел, за то и не преуспел в купеческом деле, его господином был Случай, и он затаённо ждал его.

Вскоре по приезде митрополит пригласил княгинь к себе, чтобы принять покаянные грамоты великокняжеских братьев и выслушать их просьбы. Княгини приказали Прону быть поближе — когда под рукой толковый помощник, просьбы звучат увереннее. Во владычном дворце им пришлось неожиданно задержаться: судя по громогласному вещанию, доносившемуся из его покоев, митрополит был занят. Накануне ростовский архиепископ, узнав о ведущихся с Ахматом переговорах, распалился неудержимым гневом и сел за очередное поучение. Он писал весь вечер и всю ночь, а утром, даже не перебеляя написанное, с красными, воспалёнными глазами ворвался к Геронтию и стал зачитывать обращение к великому князю.

— Ныне слышим, что басурманин Ахмат уже приближается и христианство губит, — доносилось из-за неплотно прикрытой двери, — а ты перед ним смиряешься и молишь о мире, посылаешь к нему, а он гневом дышит, твоего моления не слушает, хочет до конца разорить христианство. Не унывай, но возверзи на Господа печаль твою, и той тя пропитает. Дошёл до нас слух, что прежние твои развратники не перестают шептать тебе в ухо льстивые слова, советуют не противиться супостатам, но отступить и предать на расхищение волкам словесное стадо Христовых овец. Молюсь твоей державе, не слушай их советов!.. От какой славы в какое бесчестие сведут они твоё величество, когда народ тьмами погибнет, а церкви Божии разорятся и осквернятся. Кто каменносердечный не восплачется об этой погибели? Убойся же и ты, пастырь! Не от твоих ли рук взыщет Бог эту кровь? Не слушай, государь, этих людей, хотящих честь твою переложить в бесчестие и славу в бесславие, хотящих, чтобы ты сделался беглецом и назывался предателем христианским...

Митрополичьи служки втягивали головы в плечи — уж больно грозна гроза, и Геронтий недовольно перебирал тонкими губами, ибо вести с берегов Угры пока не свидетельствовали о намерении великого князя убегать. Должно быть, Вассиан наслушался шныряющих по Москве навадников и гремит всуе. Но как остановить гром? Приходится набираться терпения.

— Выйди навстречу безбожному языку агарянскому, поревнуй прародителям твоим, великим князьям, которые не только русскую землю обороняли от поганых, но и чужие страны брали под себя: говорю об Игоре, Святославе, Владимире, бравших дань на царях греческих, о Владимире Мономахе, который бился с окаянными половцами за русскую землю, и о других многих, о которых ты лучше моего знаешь. А достохвальный великий князь Дмитрий, твой прародитель, какое мужество и храбрость показал за Доном над теми же сыроядцами окаянными!.. Так и ты, поревнуй своему прародителю, и Бог сохранит тебя; если же вместе с воинством своим и до смерти постраждешь за православную веру и святые церкви, то блаженны будете в вечном наследии...

«Но это ещё ничего, — подобрел Геронтий, которому особенно понравилось предположение о возможности великому князю постраждать до смерти, — мирским владыкам надобно почаще напоминать о быстротечности их царствия».

Наконец гром отгремел. Вассиан тяжело дышал и сиял восторженными глазами. Геронтий похвалил архиепископа за радение, но призвал к большей сдержанности:

— Не подобает духовному пастырю ногами топать и зубами скрежетать, не подобает ему указывать, как воями распоряжаться, не подобает ему суесловить...

Вассиан несогласно затряс головой, так что Геронтию пришлось взвысить голос:

— Успокойся, владыка. Я внимал тебе более часа, а ты готов перечить, не выслушав нескольких слов. Поди умерься, я призову тебя позже.

Но неистовый старец не мог умериться, он гневно повернулся и со стремительностью, не соответствующей ни возрасту, ни сану, выскочил из митрополичьих покоев.

Его величество Случай явился, Прон грохнулся на колени и исступлённо заговорил:

— Святой отец! Повернул ты души слушающих страстными словесами. Бурю внутри имея, не могу глаголить, но только вопию: аллилуйя! Все встанем на агарян за Русь святую супротив разумного волка Ахмата. Не посрамим славу предков и блаженны будем в вечном наследии.

Слова сами низвергались из Прона, восторженные слёзы катились по щекам. Вассиан поглядел на него и, схватив за шиворот, потащил в митрополичьи покои.

— Вот отрок, — загремел он, — слушая моё послание, очистился душою и восхотел идти на агарян, а ты говоришь: умерься.

Прон снова упал на колени.

— Окропился услышанным, очистился душой, наполнился силой, хочу идти на богоборца, — бормотал он, истекая слезами, и, как блаженный, входил в пущий раж: — Все постраждем за отечество, с глубины сердца взываху: аллилуйя!

— Ты кто таков? — спросил его митрополит.

— Прон, служивый человек великого князя Андрея Большого. Служил честно, видя в нём токмо одного своего господина, а как услышал святые слова, устыдился его и своих деяний. Хочу идти на бесстыдного Ахмата и жизнью искупить грехи. Хочу, и нет терпежу!

Геронтий поморщился, что-то лукавое резануло ему ухо и заставило внимательно вглядеться. Нет, показалось, отрок, по-видимому, действительно чист помыслами.

— А как ты мыслишь, велика ли польза от сего послания для наших ратоборцев?

— Сказать нельзя, как велика! — Прон даже вскочил с колен. — Там же такие слова, что до сердца идут, до дна души сочатся. Да с этих слов все сразу на этого двинут, на покусителя. Уж коли мы, вчерашние враги, тут же воспрянули на подвиг, что с иными-то будет? Все постраждем за отечество! Позволь, владыка, переписать письмо, у меня для того дорогая бумага найдётся. Да что бумага, такое на золоте выцарапывать надо, такие слова до сердца идут, их у сердца и носить надо, такие слова...

— Хорошо, хорошо, — оборвал его Геронтий, ему нынче везло на говорливых, — перепишешь и свезёшь кому надо. Сможешь?

Из митрополичьих покоев Прон уже выходил в новом качестве. «Пусть это ещё не служба у самого великого князя, — думал он, — но всё повыше, чем у Андрея. Мы теперь — всея Руси!»

На княгинь он даже не оглянулся.

20 октября в Кременецкое явились мятежные братья со своим войском. Иван III решил собрать военный совет: война вступала в новый этап и следовало обсудить дальнейшие планы её ведения. Ахмат, как показало вернувшееся посольство, мало смутился неудачей на Угре и не оставил прежних намерений. Товарков передавал его слова: «Когда даст Аллах зиму и все реки станут, ино много дорог будет на Русь». Действительно, с наступлением морозов Орда сможет легко прорвать порубежные заслоны в удобном для себя месте, и держать русские рати растянутыми на многовёрстную длину теперь не имело смысла. Это понимали все, и сомнений в том, что войско должно быть собрано в кулак, ни у кого не возникало. Спорили только о двух вещах: где его собирать и на что нацеливать.

Все великокняжеские братья стояли за решительное наступление. Пришедшие из бегов Андрей Большой и Борис Волоцкий боялись, что в случае осторожных, выжидательных действий их патриотизм окажется незамеченным, к тому же обносившееся войско нуждалось в военной добыче, взять которую можно было только на чужой земле. Что касается Андрея Меньшого, то он просто застоялся, слава за сражение на Угре обошла его стороной, а находившиеся под началом воины прямо-таки горели желанием ринуться на ордынцев, и грех, считал он, не воспользоваться таким горением. По тем же причинам его поддерживали воеводы Холмский и Дорогобужский, бездельно простоявшие в ожидании литовского нападения.