Свет и мракСборник фантастических повестей и рассказов

— Господи! — думает Гризли: —сделай и меня такой же благочестивой, чтобы и я постоянно молилась Тебе, доброму, прекрасному, правдивому! — И она крестится, складывает ручки, и слезки набегают на её большие, большие черные глазки…

Она отвертывается и идет дальше, в другую гостиную, где мебель обита голубым штофом, и где все стены увешаны картинами, — большими и маленькими картинами, в золотых рамах. Она так любит смотреть на эти картины!..

Вот Авраам убивает Исаака, и Исаак покорно согнул свою голову и стоит на коленях на сложенном костре, со связанными руками за спиной. Но ангел Божий схватил руку покорного Авраама и указывает там, вдали, на потемневшем углу картины, маленького барашка, запутавшегося рогами в кустарнике. Ах, как хорош этот ангел! Как невыразимо красиво его лицо — доброе, бесстрастное! А лицо Авраама, по которому текут слезы, слезы беззаветной веры и смирения!?

А вот Юдифь, отрубающая голову Олоферну. Он спит, разметался, и как страшно его черное лицо с сверкающими, оскаленными зубами. А она еще не верит в свой подвиг; она оперлась на меч, стоит на коленях и молится, чтобы Бог, правотворящий, укрепил её мстящую, освобождающую руку, направил, поддержал её страшный удар. О, как хорошо лицо её. Все в свету— восторженное, мужественное, обрамленное роскошными темными волосами. О! она поразит, она непременно поразит это чудовище, что спит перед ней, в пьяном забытьи. Бог каратель укрепить её руку!

А вот Иродиада в темнице. Она отвернула головку и искоса смотрит на другую голову, что кладут ей на блюдо, которое она держит в руках: на праведную, свежеотрубленную голову, с которой текут ручьи чистой, святой крови — голову, свершившую свое дело и закрепившую его своей честной, мученической кровью… Земное свершилось! Нетленное отлетело.

Вот маленькая картинка — но скрыто в ней много великого. Маленькая пещерка и лежит в ней крохотный Младенец, — лежит на руках улыбающейся Матери. Все в пещере полно светом от этого Младенца; упал этот свет на овечек, лежащих у ног Младенца, и кверху, к небесам, идут эти лучи, — а по лучам сходят целые вереницы ангелов и херувимов… Так радостны их лица, так громко поют они радостную песню всей земли!.. А издали идут светочи мира, ученые мудрецы, поклониться чудному новому свету…

Гризли пропускает целый ряд картин: все они хороши, но все они почернели и нельзя их смотреть долго— они утомляют.

Она идет в третью гостиную. Там по всем углам стоят мраморные статуи — белые на темном фоне малиновых штофных обоев. Из всех этих статуй Гризли любит одну: это хорошенькая девушка — стройная, грациозная, которая держит в ручках бабочку. Она смотрит на нее так сосредоточенно, как-будто думает: куда улетит эта бабочка, исчезнет ли она в воздухе, вспорхнет ли к небесам, туда, к престолу вечной, неизменной, никогда неувядающей красы!.. Да не все ли человечество думает ту же думу?!

А в другом углу борются два борца, и один уже повалил другого и завернул ему руку за спину и замахнулся другой рукой. — Бедный борец! а он такой хорошенький: но красота и правда не всегда торжествуют… Как страшно натянулись все их мышцы!.. Сила!.. Сила!.. вот что сильнее всего на свете.

Гризли подходит к средине залы, где свет падает прямо из большего окна в потолке, падает на узорчатый пол и на чудную группу двух мальчиков. У одного лицо все сияет восторгом, живое, полное силы и красоты. Он держит факел, гордо подняв его к небу. Другой, угрюмый, склонился к его ногам, нагнул задумчивую сонную голову, и факел его пригнут к земле. Это жизнь и смерть. Это свобода и неволя. Это сон и явь. Это бытие и разрушение. О, как много силы в этих чудных мальчиках! Но что это за сила? — Гризли не может понять. Она чувствует только, что ее влечет к ним тайна— мировая тайна.

И она оглядывает стены этой комнаты, также увешанные картинами. Вот целый праздник цветов, громадных цветов; их написал тот, кто так сильно любил цветы и краску, и природу великую.

А вот громадная картина всяких плодов. Ах! сколько тут винограду — зеленого, розового, и какие славные, лопнувшие от спелости дыни, и сейчас только разрезанные сочные арбузы, которых семечки так и чернеют, так и блестят, в блестящем розовом мясе. И целая кучка гранат с прозрачными наливными семечками, и шишки ананасов торчат, словно султаны, и яблоки, и груши, и померанцы.

А вон там другая история: там целая группа детей, которые несут виноград, — детей таких же спелых и розовых, сочных, как арбузы, с щечками румяными, как вишня, с личиками, точно наливные яблочки. Они так серьезно несут целую гирлянду винограду и груш, и персиков и так тяжело им нести эти тяжелые плоды, они все так согнулись под сладкой ношей… Куда они несут?.. На праздник, большой праздник…

V

Гризли идет в четвертую залу — её любимую залу. В ней все уютно, покойно — ничего не ищешь, не ждешь. Довольство жизнью смотрит из всех углов её. Обита она простенькой, с мелкими мушками, серой материей. И мраморный пол в ней черный с белым, и простенький широкий голландский камин в середине стены, и со всех стен смотрят такия милые, простые картины, в черных, простых рамах.

Вот дама слушает с таким вниманием молодого чтеца с рыжими усиками. Дама в нарядном белом атласном платье. И как все хорошо, натурально в этой простой, натуральной картинке. Как хорошо блестят на солнышке мелкие складки платья, как играет солнышко на полу и вырезывается кружками, как блестят пуговицы на кафтане молодого человека. И блестят также длинные вазочки и бокалы на полочке, — а кошка, серая кошка, сидит, умывается на солнышке и бегают, играют вокруг неё котятки. Уморительные, милые котятки!

А вот трактирчик, простой деревенский трактирчик, и так весело пируют в нем эти красненькие мужички, так уморительно пляшут они под звуки скрипки, на которой играет толстый музыкант, с бородой, стоя на опрокинутой кадке.

А вот маленькая старушка считает деньги — и состроила такую серьезную мину, а оборки и складки огромного чепца заслоняют её маленькое личико, и все оно само собрано в маленькия складочки.

А вот рынок и толстая, чистенькая, гладко зачесанная барыня торгует большую белую курицу у старенького мужичка; а мужичек обложился репой, морковью и редисками.

А вот ученый химик в его большом, большом кабинете, и как блестят все баночки в этом кабинете — маленькия реторты и большие колбы, медные кастрюли и чашки, — а сам химик, с большой бородой, с очками на носу, в высокой, остроконечной шапке, так серьезно варит какой-то состав и дует на огонь маленькими мехами…

А вот собаки… О, какие уморительные песики! и как они хозяйничают в несчастной кухне — трудятся над фазанами, теребят уток, грызут и ворчат!..

Но мимо, мимо!.. Не хочется расстаться с этой уютной, любимой комнаткой, — а там, впереди, комната еще более любимая. Вся она уставлена высокими дубовыми шкафами, — и солнце так покойно светит сквозь длинные, узкие, узорчатые окна, сквозь опущенные темные шторы. А в шкафах — целый рай! — Книги, книги без конца — в раззолоченных сафьянных переплетах.

Там между шкафами, под балдахином, в стеклянном шкафчике, сидит слуга-философ, покинувший свою родину, и мирно поселившийся на берегу голубого, красивого швейцарского озера. Он сидит, опустив в глубокой думе свою умную голову, сидит в сером кафтане с большими перламутровыми, светлыми пуговицами и в серых полосатых чулках, но, если отворяют дверцы его стеклянного шкафчика, он тихо поднимается со своего стульчика и кланяется отворившему. Гризли помнит, как она боялась этой куклы, когда была очень маленькая. О, теперь она не боится её; она очень любит эту смешную, кланяющуюся куклу: ведь она прочла всего «Эмиля» и многое поняла своим чутким сердцем. Но больше она любит бюст этого философа, большой мраморный бюст, который стоит тут же, на одном из шкафов; она любит смотреть на его доброе, думающее лицо, на его большие суровые губы.