Свет и мракСборник фантастических повестей и рассказов
Шрифт:
— Остановись! — прервала старая тетка. — Хочешь ли ты, княжна Гризельда Аполлоновна, — начала она громко и торжественно, — чтобы твой приемыш и названный брат, Григорий Бестяглый, жил здесь, в твоем родовом доме, вместе с тобою?
— Хочу! — сказала Гризли, также гордо и непреклонно, как прежде.
— «И все, что ты пожелаешь, — прибавила старая тетка, — да будет исполнено по твоему желанию, и никто вопреки оного ни к чему тебя приневолить не может».
— Слышали вы? — обратилась она ко всему ареопагу. Все молчали.
— Слышали вы, — повторила
— Слышали, матушка княгиня, — сказал старый князь Лев Спиридонович и, встав с своего бархатного кресла, поклонился старой тетке. А за ним и все встали и поклонились ей, кто просто кивком головы, как бы в подтверждение правды её слов, а кто, отвесив низкий поклон, чуть не до земли в пояс. И все подумали при этом: как же нам прежде это в голову не пришло? а все это напутала княжна Анна Тимофеевна. И что тут в самом деле важного такого, что девочка хочет взять к себе приемыша холопа? Что же тут особенного? и зачем надо было нас всех собирать? беспокоит!
И все они, при этом забыли свое прежнее распоряжение: «ни под каким видом не пускать Гришу в барские покои».
У всех точно гора с плеч свалилась. Все начали рассуждать, говорить, о чем в голову пришло и о чем не успели наговориться у себя, в своих хоромах и княжеских палатах.
А Гризли, довольная, сияющая с пылающими щеками, с сверкающими глазами, увлекла Гришу в дальний угол комнаты, туда, где на пьедестале из ляпис-лазури стояла раззолоченная ваза, которой знатоки и цены не находили.
— Гриша! — говорит она полушепотом, крепко сжимая руку названного брата. — Гриша! теперь мы с тобою не расстанемся. Тебя не прогонят от меня. Ты рад?!
Гриша посмотрел на нее рассеянно и ничего не ответил. Его занимали все эти бары— в париках и манжетах, — занимали звезды, которые сияли на груди князя Петра Алексеевича, занимала старая моська княжны Мавры Степановны, и, в особенности, её арапка. Он с изумлением и страхом смотрел на её черное лоснящееся лицо, толстые губы, на сверкавшие ослепительной белизной белки черных, блестящих глаз и на её вышитое золотом красное платье…
Раннее утро. Радостное солнце играет в старом доме. Оно играет, на золоте и мраморе, на хрустале и фарфоре. Оно сверкает радужными огнями в гранях стеклянных подвесок, стелется мягким блеском на штофных обоях. Косой луч его упал в голубую гостиную, и расцвела и заиграла вся голубая гостиная. Поползли теплые отсветы по голубому штофу и светлые блики засверкали на золоченой мебели, на раззолоченных вазах.
Радостный луч сверкает и в сердце Гризли.
Все трепещет внутри её и каждый нерв её дрожит и поет радостную песню.
И вся она сияет, как нарядная лютня, и не замечает, как сильно натянуты все её струны, и чутко отзывается в ней каждый луч радостно сверкающего солнца. Она знакомит маленького дикаря со старым домом. Она все показывает и обо всем рассказывает Грише. И так полно, переполнено её сердце, — так много ей надо передать, с самого
начала, другому ответному сердцу, — что нет у неё слов. Да и что значат слова, когда само сердце просится говорить и слиться с другим, — милым, родным сердцем?!— Вот это наша зала, — показывает она Грише.
— Эка большуща, ровно церковь, — замечает Гриша. — А нешто меряно — сколько в ней саженев? — И он меряет глазами, и на его детские глаза зала кажется неизмеримой. — А это что? — спрашивает он, указывая на статуи света, несущие канделябры, — это анделы?
— Нет, это гении света — объясняет Гризли. — Они всюду вносят жизнь и свет, всюду!
И не может понять Гриша, как неподвижный статуи могут вносить свет. Он подходит к ним и проводит ручкой по ножке статуи.
— Ишь — пылища-то, — говорит он, показывая запачканную руку. — Из лебастру, чай, сделаны?
— Нет, Гриша. Из мрамора. Есть такой камень как известка, только твердый такой, знаешь слегка прозрачный…
— А там это больши раззолочены палати? — спрашивает Гриша, показывая на хоры.
А Гризли смеется и объясняет ему, что там, на этих палатях, играют музыканты, когда внизу, в зале, танцуют. Идут дальше, в желтую гостиную.
Гризли подводит его к молящемуся мальчику.
— Посмотри-ка, Гриша, — говорит Гризли: — он молится. Посмотри, какое у него доброе, прекрасное лицо.
— А зачем-же он голый? — недоумевает Гриша. — Ровно из бани!..
— Это ангельчик!.. Гриша!
— Ангельчик!.. а зачем-же вон в том углу смеется? Это тоже ангельчик? — спрашивает Гриша, указывая на амура.
— Нет, это амур.
— Ну, а если вон этот не будет молиться и засмеется, так он тоже будет амуром? — спрашивает он.
И Гризли вдруг поражает это сходство: «да почему же, — думает она, — я называла одного ангельчиком, а другого амуром?»
— Видишь-ли, Гриша, — говорит она, — амур — это бог любви, маленький такой божок, которому покланялись древние римляне, а ангельчик — это служитель Бога.
— Да чем-же они разнятся? — снова недоумевает Гриша. — Ведь энтот и вон тот все равно мальчики, оба голенькие и с крылышками. Разве ангельчик не может смеяться?
— Может, да не так, не таким смехом: ведь ты посмотри, Гриша, — и она схватывает его за руку и подводит к статуе, — ты посмотри, милый, разве может так смеяться ангельчик? Ведь это плут-мальчишка. У него смех и грех на уме. Он смотрит как бы созорничать. Разве же это ангельчик?!
Но Гриша не убеждается этой разницей.
— Нет, — говорит он, — я чай, тот мальчик может тоже смеяться.
Но Гризли не слушает его и увлекает дальше, увлекает в голубую гостиную, со стен которой смотрят большие потемневшие, старинные картины. Она показывает ему «Жертвоприношение Исаака». Из почернелого фона картины как-то странно, клочками, выдаются: часть тела Исаака, рука Авраама и половина лица ангела. Гриша ничего не понимает в этой картине, как ни толкует ему Гризли.
— Да зачем же Он велел зарезать, — спрашивает он, — ему сына?