Свет не без добрых людей

–  Верочка…

Она ждет следующих слов, насмешливая, озорная Сорокин ее забавляет.

–  Что… Сергей Александрович?

–  Я все думаю, - начал он очень медленно, проникновенно.
– Хорошо вы поступили. Очень правильно.

–  А как я поступила?

Она остановилась и устремила на него удивленные, неожиданно округлившиеся глаза.

–  Решиться поехать в деревню из столицы. Другие из деревни в город бегут, а вы наоборот.

–  И что здесь особенного? А на целину, на стройки Сибири, на Дальний Восток и Север разве не ехали тысячи из городов, из столиц?

–  Ехали, Верочка, ехали.
– Ему хотелось как можно чаще произносить ее имя.
– Ехали такие же романтики, такие же патриоты, как и вы, Верочка.

"Искренне ли это?
– думала Вера.
– Озеров нахваливал артистический талант и косу, сохраненную для кино. А этот - патриотизм… А что такое патриотизм? Подумаешь - подвиг какой… Романтики, патриоты… Просто обыкновенные люди".

Над головой прозрачная золотисто-зеленая с голубым ткань из листьев, солнца и неба, неподвижная и жаркая. Застыл и воздух, душный, густой. Ничто не шелохнется, даже птицы не шебуршат в листве и дрозд-деряба не трещит своим охрипшим жестяным голосом. "Как здесь хорошо!" - хочется сказать Вере, но она опасается, что Сергей Александрович не так поймет ее. Она замедлила шаг и совсем остановилась, сторожко, приложив указательный палец к виску, где вьется тоненькая прядь пепельно-шелковистых волос.

–  Слышите?..

Он тоже остановился, прислушался.

–  Не слышу. А вы что слышите?

–  Тишину. Тихо так… И красиво. Я люблю лес, он пахнет летом.

–  Это от того, что вам не приходилось, очевидно, бывать в лесу зимой, - негромко говорил Сорокин.

–  А верно, зимой я не была в лесу. Вот странно: дожить до девятнадцати лет и не побывать в зимнем лесу.

Сорокин протянул вперед руку, хотел было коснуться ее обнаженного локтя, но она двинулась с места и осторожно, медленно, точно боясь спугнуть тишину и желая избежать его прикосновения, пошла вперед. "Я ей должен сказать сегодня. Именно сейчас. Сказать, что она самая прелестная девушка в мире". Но почему-то спросил:

–  Не скучаете по Москве?

–  Скучаю, - призналась Вера.

Пауза. Ветки орешника медленно движутся навстречу и касаются лица. Вера идет впереди, Сорокин на полшага сзади.

–  У вас там остался жених?

Вера промолчала. Вопрос показался забавным, даже рассмешил, захотелось созорничать. Ответила задорно, выждав паузу:

–  Муж. И двое детей.

–  Так мало? А я-то думал, что их у вас по крайней мере дюжина, да внучат полдюжины.

Обоим стало весело. Минуту погодя Вера сказала:

–  Жених без невесты не бывает. А невест в девятнадцать лет я не признаю.

–  А во сколько же?

–  Ну, не знаю: может, в двадцать… два. И то рано.

–  А сколько лет тогда должно быть жениху?

–  Не меньше двадцати пяти.

–  И не больше?..

–  Не знаю. Как полюбится.

Вера вдруг как-то оживилась и пошла быстрей. Неожиданно дорогу ей преградила срубленная и поваленная поперек тропы молодая липа. Оба остановились.

–  Что это? Зачем ее срубили?
– в недоумении спросила Вера.

–  Да просто так, низачем. Хулиган какой-то шел с топором и по-своему забавлялся.

–  Ну и что?.. И ему ничего?.. Ничего за это не было, не судили?..

–  Судили? Да что вы, Верочка. Тут не такое делали. Посчитайте, сколько в гаю уцелело столетних лип. Два десятка, не больше. А их ведь раньше здесь около тысячи было. Я хорошо помню - целые аллеи богатырских лип. Сразу после войны начали люди отстраиваться. Все же было сожжено дотла. Ну и рубили все подряд. Вон смотрите, какие красавицы лиственницы, они тоже ровесники тем липам. Им в первую голову досталось - сначала лиственницу и сосну вырубали. А какая сосна была? Корабельная! Все шло на срубы хат. Тополя, ясени, клены - это уже потом, во вторую очередь пустили под пилу. И наконец добрались до лип. Древесина их на строительство не годна, мягкая, усыхает - коробится. Так что придумали? Кору сдирали. Повалят столетнюю липу, потом разденут ее и голенькую бросят. А кора на крыши шла, вместо шифера. Еще и сейчас есть несколько домов, крытых корой древней липы.

–  Но это же дикость, варварство!..
– с негодованием воскликнула Вера.
– Люди сто лет берегли, целые поколения растили, а тут срубили запросто, раздели, как вы говорите, чтобы только крыши крыть. Могли ж соломой, я видела в деревнях соломенные крыши.

–  Могли, конечно. И в лесу могли сосну пилить, лес рядом. Не обязательно в гаю.

–  Да это же парк, прекрасный старинный парк, каких, наверно, немного у нас. Ни у кого рука не дрогнула, - негодовала Вера.
– Неужели не нашлось ни одного человека, который бы остановил это изуверство?

–  Не нашлось. Каждый о своем гнезде думал, заботился, чтоб над ним не капало.

–  Нет, я просто не верю, не могу поверить. Фашистов победили, такое чудовище одолели, умирали за родную землю, вот за эту красоту божественную и потом сами губили нещадно эту красоту. Ну, что это такое? Лес рядом, вы говорите. Пусть бы в лесу, а то ведь в парке же!

–  Ах, много тут разбираются, где лес, где парк, - махнул рукой Сорокин.
– Мы живем на природе, окружены красотой ее, а понимать и ценить эту красоту не научились до сих пор.

–  А кто ж виноват в этом, Сергей Александрович?

Вера остановилась и прислушалась. Где-то совсем недалеко в глубине гая стучал топор.

–  Слышите?

–  Рубят, гай рубят, - ответил Сорокин.

–  Так идемте, идемте же скорей!
– Вера схватила его за руку и потащила за собой на звук топора.

Рабочий совхоза Антон Яловец решил сделать изгородь вокруг своего приусадебного участка. Плетнями из частокола здесь огораживались все, так было заведено с незапамятных времен - эти незатейливые заборы сооружались быстро, просто и дешево. До войны, когда лесов было больше, плетни обычно делались из еловых сучьев. Теперь их стали делать в здешних краях из ольхи, которой окрест было видимо-невидимо и которая подлежала вырубке и выкорчевке. Но ольха - последнее дерево, и Яловец решил заготовить материал на плетень в гаю - и добротней и ближе от дома.

Когда Сорокин с Верой подошли к Яловцу, он уже успел срубить около десятка молодых лип и кленов. Стройные, гладкостволые, серо-зеленого и кофейного цвета, они лежали разбросанно, там, где свалил их беспощадный топор. Неожиданно Сорокин быстро вышел вперед, закричал грозно:

–  Что вы делаете?!

Яловец опустил топор, поправил на голове выгоревшую до неопределенного цвета военную фуражку, с любопытством оглядел подошедших, усмехнулся криво и небрежно обронил:

–  Не видите, што ли? Дуги гну.

–  Да вы соображаете, что вы говорите!
– Сорокин не находил слов.
– Вас за это судить… за такое казнить мало…

–  Уже судили… А казнить погоди, успеется, - очень тихо и невозмутимо ответил Яловец.
– А вы што, в лесники нанялись? Или, может, я спугнул вашу любовь? Тогда покорнейше прошу извинить. Только лучше б вам перейти в другое место, гай велик, а мне тут больше нравится.

–  Подлец, мерзавец!
– теперь уже не кричал, а сквозь дрожь процедил Сорокин.
– Мало, видно, сидел, опять потянуло к уголовщине.