Свет не без добрых людей

–  У сына-то бываешь?
– поинтересовался Михаил, когда старик замолчал. Он знал, что Артемыч не в ладах со снохой.

–  Захожу… частенько, - торопливо и не очень охотно бросил старик.

–  А питаешься у них?
– допрашивал Михаил, не случайно затеяв этот разговор.

–  Зачем у них? Что я, прихлебатель? Дома харчусь. Свой дом, слава богу, имею.

–  И сам готовишь?

–  А то кто? Сам и стряпаю. А что мне делать: ешь да спи. А в мои годы много ли наспишь?.. Отоспалось в свое время.

–  А все-таки не мужское это дело с кастрюлями возиться, - заметил Михаил.
– Была б у вас столовая - все лучше, чем самому готовить.

–  А где ж ее возьмешь, столовую? У вас в совхозе есть?

–  У нас есть… И знаешь - недорого получается.

–  Недорого, а все ж деньги. А без денег не накормят.

–  Колхоз-то пенсию тебе разве не назначил?

–  Поговаривали. Мол, старый партизан, первый основатель колхоза и все такое. Хотели дать, да я отказался. Кабы всем - по закону, тогда другое дело. А мне одному не надо. Люди скажут: председатель батьке своему дал пенсию, а другим - шиш. От сплетен дверь не закроешь. Давать, так всем. Выделяться не хочу меж других.

–  В совхозе б ты пенсию получал по закону, как рабочий класс.

Старик на эту реплику заволновался, задвигался, даже лодка закачалась. Видно, задело его, но ответил загадочно:

–  В столовку б ходил.

–  Конечно. Чем дома самому… Хоть бы старуху себе нашел какую-нибудь!

–  Это как же?
– проворчал в усы старик с деланным недовольством.
– Служанку, что ли? Так ей тоже платить надо. Даром кто станет? Собака и та даром не гавкнет.

–  Ну, женился б на какой-нибудь вдовушке. За хозяйством, за ребятишками присматривал бы. Все при деле, - пошутил Михаил.

–  Жениться я уже не могу, - серьезно ответил Артемыч.

–  Это почему же?

–  По техническим причинам.

Михаила душил смех, но он вида не подавал, только продолжал допрашивать, как всегда спокойно и всерьез:

–  Ну а если б не "технические причины", тогда как, женился бы?

–  А то нет!
– ершисто ответил Артемыч, и блеклые, выцветшие глаза его засверкали голубинкой и даже потемнели.
– А куды б девался, раз ты человек и тебя бог, стало быть, создал по своему образу и подобию со всеми этими недостатками, будь они неладны.

–  Ты никак бога решил критиковать?

–  Критиковать всех можно. Дело это немудреное.

–  Так бог-то, он ведь тоже вроде начальство. И критиковать его не всегда безопасно: смотри, как бы не пострадать за критику.

–  Ой, Михайло, мне теперь уже ни бог, ни черт не страшен. Я свое выстрадал.
– Старик вздохнул, но вздох был не тяжкий и глубокий, а так себе, легонький, как праздное воспоминание.
– Я, парень, видал начальства всякого от Матвея до Якова. И все с трибуны приглашали разводить критику да самокритику. Без нее, мол, жизни нет. Все равно, что хлеб для мужика. Ну, дурак наслушается этаких речей и пошел костить направо-налево критикой этой, как оглоблей, всех подряд, и начальников и прочих обыкновенных. А тут ему вожжу под ножку бросят, он и хлоп рылом в грязь. Лежит миленький критик такой и зенками лупает: за што, мол, я пострадал? Я ж помочь хотел делу. А хитрый сидит да посмеивается. А про себя думает: так тебе, дураку, и надо - не критикуй себя постарше, пущай они сами себя критикуют. Дескать, рот и кошелек всего лучше держать закрытыми. Потому что хитрый, он так рассуждает: мне хорошо - и ладно. Меня не трожь, и я тебя не трону. А дурак, он сознательный, за других печется, в драку лезет, не боится, что фонарей понаставят.

Гуров лукаво заулыбался.

–  Так ведь и сам ты, Артемыч, такой.

–  Дурак, хочешь сказать?

–  Драчливый и ершистый.

–  Стало быть, так, известно говорится: на Руси не одни караси - есть и ерши, - с достоинством ответил Артемыч.

–  Только вот в дураки ты этих ершей напрасно зачисляешь. В порядке самокритики, что ли?

–  Самокритика, она получше твоей критики, - ответил старик, и Гуров заметил, что глаза Артемыча потухли.

– Самокритика все равно что веничек в баньке: польза самому, а вреда никому.

–  Самокритика, значит, - резюмировал Гуров.

–  Во-во, она самая. Веничек в баньке.

Так они сидели вдвоем в старой, но еще крепкой лодке Артемыча недалеко от берега. С полдюжины жирных, скользких и дьявольски живучих линей барахтались у дедовых ног, стучали о резиновые голенища и беззвучно открывали рты, точно хотели что-то сказать и не могли.

–  Все б ничего, рыба как рыба, - рассуждал Артемыч о линях, - да уж больно делов-то с ней куча: никак с нее шкуру не сдерешь, пропади она пропадом; полдня провозишься, покамест очистишь. Вот паскуда… А щуку не мешало б нам поймать. А, Михайло? Как ты насчет щуки?

–  Не люблю: болотом воняет. Поймать бы десяток карасиков на ушицу - и хватит, - ответил Гуров.

–  А насчет щуки ты зря. Линь, он тоже попахивает илом. Озеро - все одно, что болото. Годов через сто болотом станет.

–  Щука фаршированная - вот это да-а!
– сказал Гуров.
– В райцентре в столовой хорошо делают, вкусно.

–  Тамошние понимают толк в еде, - согласился Артемыч.
– Про щуку не слыхал, а вот насчет курочки - мастера-а-а! Бывало, на базаре продает баба огромадного петуха, баран целый, а не петух. Подойдет такой покупатель и этак свысока, с капризой: "Сколько, тетка, твой цыпленок стоит?" Пощупает его и прибавит: "Да он у тебя и совсем дохлый". А баба ошалело зенками хлопает и сама уже сумлевается, кто у ней - петух или цыпленок.

Утро было тихое, безветренное, берег курился фиолетовой дымкой, у камышей звонко плескалась рыба. Артемыч блаженно посматривал на солнце и говорил:

–  Денек начинается - благодать. К жниву дело идет.

–  Завтра начинаем, - сообщил Гуров.

–  У вас пески, стало быть, созрело. Тут его и хватай, покуда не осыпалось.

–  Нам бы погода, а схватить мы его в четыре дня схватим.

–  Ого, шибкий какой!
– удивился Артемыч.
– Ай мало сеяли?

–  Комбайнов много. Сила! Старик задумался, вспомнил:

–  Раньше, до войны, в колхозе жниво недели на две, а то и больше растягивали. Не успевали. Бывало, одна жнейка на весь колхоз. А теперь комбайн… - И вдруг оживленно: - А вот ты мне растолкуй, Михайло, такую штуку: вот, скажем, большая техника - везде машины, машины. Возьми колхоз - отсеялись, скажем, за неделю, а то и в четыре дня уложились. Сенокос убрали за неделю, зерновые, как ты говоришь, за четыре дня. А всего самые главные работы меньше чем за месяц успели сделать. Ну, считай, прополка, подкормка и прочее - всего месяц. Так? Остальное - гуляй казак, не горюй, казак, читай газеты, смотри кино, слушай радио. Трудодней заработал совсем и немного, зато трудодень получился увесистый. А что в совхозе? Там зарплата. Нет работы - нет и денег. Так? А без денег желудок пуст. Вот как тут быть?

Михаил знал, что бывают месяцы, когда рабочим совхоза нечего делать. Колхозник в таких случаях не очень горюет. Рабочий совхоза требует работу ежедневно, потому что. заработная плата не настолько уж высока, чтобы позволять себе делать несколько выходных дней в неделю.

–  Без работы, Артемыч, у нас в совхозе люди не бывают. Никто такого не допустит, на то есть советская власть. Это у капиталистов, там разговор короток: нет работы - катись, куда хочешь. И весь разговор.

–  Вон оно как, - протянул старик.
– Работа, значит, выходит, всегда есть. А есть работа - есть и зарплата.
– И затем подумал, пощурился на солнце, заключил: - С зарплатой оно, конечно, надежнее, как ни говори. Ты мне, Михайло, вот что растолкуй. Вот, скажем, у вас сторож сколько в месяц получает?