Свет не без добрых людей

–  В свиной лагерь!
– приказал директор, и машина, взметая давно не битую дождями пыль, тронулась.

Любил Роман Петрович поговорить о своем совхозе, разумеется, об успехах, не упускал случая прихвастнуть, все хорошее и положительное не стеснялся заносить на свой счет; ну, а во всех недостатках и упущениях были, разумеется, по словам Булыги, повинны его заместители и помощники. С каждым годом Роман Петрович старел, а тщеславие его росло и мужало, с каждым годом он "якал" все сильней и уверенней и был совершенно убежден, что в совхозе только он один по-настоящему и работает, и случись, не дай бог, с ним что-нибудь такое нехорошее - совхоз погибнет и пропадет. Это была слабость Романа Петровича, и Егоров о ней знал. Когда проезжали мимо бани, Булыга предложил секретарю обкома попариться - суббота как раз мужской день. Егоров отказался, а Роман Петрович не упустил момента похвастаться:

–  Баня у нас лучше городской. Я как организовал совхоз, так первым долгом баню построил.

Раз пять уже слышал об этом Егоров из уст Булыги, молча выслушал и в шестой, только про себя подумал: "Неисправим Роман. Должно быть, стареет". Потом Булыга клубом похвастался:

–  Дворец культуры я построил в прошлом году. Библиотекой у нас ведает известная киноартистка, Надежда Павловна из Москвы привезла. Думаю, в будущем свой народный театр устроить.

Захар Семенович одобрил эту идею, но подробностей об артистке расспрашивать не стал, решил, что Надежда Павловна об этом лучше расскажет.

–  Кстати, а где сейчас Надя? Дома ее нет.

–  На совещании в районе, - ответил Булыга.

–  Что за совещание?
– поинтересовался Егоров.

–  Обыкновенное. Раза три в неделю собирают.

"Это ненормально", - подумал Егоров. Он смотрел на светлые, пушистые парашюты осота вдоль дороги и спрашивал:

–  Когда, наконец, вы от сорняков очиститесь? Безобразно, преступно у вас засорены поля.

–  Агроном у меня, Захар Семенович, негодящий, - начал оправдываться Булыга.
– Сколько ни говорил - и ругал, и грозил, - ничего не помогает. Не справляется. А сам разве за всем уследишь? И так день и ночь на ногах.

–  Ночью спать надо, - коротко заметил Егоров.
– Ты вот лучше насчет двухсменной работы доярок и свинарок скажи: правильно сделали дело, оправдывает это себя или есть еще сомнения?

Булыга не умел лгать, да и ни к чему это было, ко сам предстоящий разговор не сулил Роману Петровичу ничего приятного.

–  Конечно, при механизации всех основных процессов на фермах, - начал Булыга по-газетному.
– Конечно, что тут говорить… Никаких возражений…

–  Это теперь никаких возражений, - припомнил Егоров.
– А прежде ты сколько мариновал предложение комсомольцев?!

–  Мариновал?.. Чтобы я?! Захар Семенович, вы меня обижаете!

–  А что ж, выходит, я мариновал?

–  Об вас я не говорю: все по вашему указанию сделали.

–  Зачем ждал указаний? Без них нельзя разве было делать?

–  Рисковать не хотел, Захар Семенович. А вдруг не тово?

–  Вот оно что! Риска побоялся. А на войне рисковал, Роман Петрович, жизнью людей рисковал и выигрывал, побеждал. А тут, видите ли, струсил.

Неприятен этот разговор Булыге. И зачем только его завел Егоров? Нет, неспроста, тут что-то кроется. Не иначе кляуза какая-нибудь есть.

Спросить бы его напрямую, да ведь не скажет: хитер Егоров, травленый волк, не проведешь. Может, как-нибудь намеками, шутками-прибаутками отвертеться? Он морщится и мечется, мягко говорит:

–  То, что было, то сплыло, на что его ворошить, Захар Семенович? Не стоит.

–  Стоит, товарищ Булыга, стоит.

"Вот, черт, - думает Роман Петрович, - неспроста официально назвал. То все по имени-отчеству, а то сразу "товарищ Булыга".

А Егоров удивительно спокойно продолжает:

–  Среди многих моих недостатков у меня есть скверная черта: люблю помнить прошлое, запоминаю все - и хорошее, и плохое. Без этого не могу делать оценок ничему - ни явлениям, ни людям. Тебе не кажется, Роман Петрович, что наш народ страдает излишней забывчивостью?

–  Может быть, - наугад отвечает Булыга, а сам думает: "О чем это он? Непонятно, все загадки какие-то".

Невдалеке за ручьем на пригорке паслось стадо телят. Стадо было большое, свыше ста голов. Директор решил не упустить случай, показать начальству "товар лицом". Остановил машину, увлек Егорова к ручью. Завидя пожилую телятницу, Булыга закричал:

–  Как дела, Карповна?

–  Хорошо, товарищ директор, - весело и громко отозвалась телятница с той стороны.

–  Растут?!

–  Растут, товарищ директор, а чего им - травы нынче много и кормов хватает.

–  Вот и хорошо, пускай растут, - как-то заученно прокричал Роман Петрович. Потом заботливо справился: - А сама-то на что жалуешься?

–  Отлежалася, отлежалася.
– Старуха была глуховата и не разобрала, о чем ее спрашивают.
– Поясница вот только поламывает, а так все прошло.

–  Ну и хорошо. Будь здорова!

–  Спасибо, соколик, и тебе того ж.

Егоров шел к машине и улыбался. Булыге хотелось узнать, что рассмешило начальство, думал, что Захар Семенович сам скажет, но тот смолчал, только глаза прятали что-то веселое и ироническое. Чтобы отвлечь Егорова, Булыга продолжал говорить:

–  С молодняком у меня хорошо. Здесь одно стадо, а потом есть еще другое, в отделении.

–  А всего сколько голов?
– поинтересовался Егоров.

–  Телят?

–  Да, именно телят.

–  Так… - Булыга нахмурил брови, припоминая что-то. Он был слаб на цифры.
– Всего? Значит, так… всего… Да штук триста будет.

–  Ну, а точней?

–  Не помню, - честно признался директор.

–  Некоторые цифры директору совхоза все-таки положено держать в голове, - поддел Егоров.

–  Извиняюсь, не подумал.

–  Извиняешься ведь тоже не думая, - проговорил Егоров.
– Не просишь извинить, а сам себя извиняешь.

–  Это как же, Захар Семенович?
– не понял Булыга и виновато насторожился.

–  Обычно вежливые люди говорят "извините", то есть просят прощения. Ты же говоришь "извиняюсь", то есть "извиняю себя". Выходит, сам себя прощаешь. А это легко, сам себя-то всегда простишь. Важно, чтоб люди простили тебе грехи твои.

–  Захар Семенович, - взмолился Булыга, и лицо его от волнения покрылось пятнами. Теперь он был уверен, что Егоров приехал расследовать какую-то жалобу.
– Уверяю вас, немного их у меня, грехов-то. Ну, не больше, чем у любого смертного.