Свет не без добрых людей

Тимоша читать отказывался, но когда его попросила Вера, он не мог противиться, уступил.

–  Своих стихов у меня нет, поэтому вынужден читать чужие.
– Он сделал паузу, нахмурился, выпрямился во весь рост, отбросив со лба волосы и почему-то расставив широко ноги, должно быть, чтобы тверже стоять на земле, и начал: - Анатолий Поперечный. Стихи без названия.

Я сойду на степном полустанке,В сапогах, с пиджаком на руке.Только месяца полбуханкиДа щепотка звезд в рюкзаке.Только локон девчонки нестрогойДа с войны старый компас отца.Разбежались крест-накрест дороги,Как ремни на груди у бойца.И еще не видавший сраженья.Твой, земля, с головы и до ногКровный сын, - принимаю крещеньеНа скрещенье российских дорог.

Егоров смотрел на сына с гордостью и думал: это он о себе, себя заявляет, свой голос подает.

Потом дошла очередь до Артемыча. Он с показной легкостью поднялся с земли и сел на пенек, который уже заранее приметил.

–  Не знаю, подведут ли пальцы. А может, и не подведут.

И тронул клавиши. Вначале осторожно, будто идя на разведку, пробурчали басы, затем смелее и громче пустили скороговоркой, и вот аккордеон ахнул, остановился на миг и вдруг пошел гулять по просторам России, по диким степям Забайкалья, где золото роют в горах, вниз по матушке по Волге, по степи глухой, где замерзал ямщик, однозвучно звенел колокольчик и орел подымался над степью, а из-за острова на стрежень, на простор речной волны выплывали расписные Стеньки Разина челны. И уже никто не мог устоять: все пели - Егоров, Посадова, Тимоша, Вера, Сорокин, пели душой, всем своим существом шли за музыкантом покорно и преданно, уверенно и сурово, шли, как в сраженье и в большую жизнь, шагали в такт мелодии по русской земле, воспевая ее силу и красоту, тоску и печаль, радость и величие. Песни заполняли сосновый бор, разбудили камыши, раскачали сосны; им было тесно на острове, и они, легкокрылые, перемахнув озеро, полетели дальше в поля.

–  Да ты артист, Артемыч, тебе в театре выступать надо, на сцене, - говорил растроганный Захар Семенович, крепко пожимая руку возбужденного, вспотевшего старика.
– Спасибо тебе.

–  В театре не услышишь, - и не думал возражать Артемыч.
– В театре для такого тесно, простору нет. А тут гляди - раздолье-то какое. Само что петь. Песня, она раздолья требует, свободы.

Артемыч, оставив на пне аккордеон, засеменил взад-вперед, же находя себе места и тяжело дыша. Взгляд у него был встревоженный и какой-то болезненно-тупой. Ему не хватало воздуха, кровь прилила к голове, и сердце гулко колотилось. Сам он каким-то подсознательным чутьем понял что-то неладное, но старался не подавать вида. Но Надежда Павловна заметила, как тяжело дышит старик, и спросила:

–  Вы устали, Артемыч? Сядьте, отдохните.

–  Давно так не играл, - все еще не отдышавшись, ответил Артемыч.
– Считай с того дня, как победу над Германией объявили.

Он прилег на одеяло рядом с Егоровым и, немного успокоившись и всматриваясь пытливо в лицо Тимоши, обратился к Захару Семеновичу:

–  Сынок ваш мне нравится, славный хлопец будет. Я о молодежи сужу по тому, как она к песне способна. В песне душа человека. Я нарочно старинные песни играл, дай, думаю, проверю молодежь нашу, глубоко ли корни в жизнь пустила.

–  Ну и как результаты?
– весело спросил Сорокин.

–  Молодцы, знаете старые народные песни, которые еще прадеды наши певали. А поете по-разному. Вот вы, предположим, и ваша барышня и голос имеете, и слова знаете, а поете не так, как Тимофей.

–  Хуже или лучше?
– полюбопытствовал учитель.

–  Тимофей песню чувствует и переживает. И Гуров Михайло так поет. Не приходилось слышать?

–  Слыхали, - недовольно протянул Сорокин.

–  Ведь он живет песней, Михайло-то, когда запоет. Я все говорю ему: учись, хлопец, играть, аккордеон тебе с радостью вручу. Легче жить будет вдвоем с аккордеоном. А он только головой качает и улыбается тихо.
– И, заметив недовольный взгляд Сорокина и смущение Веры, добавил: - А что по-разному - это ничего. Петухи вон тоже поют не одинаково, каждый по-своему.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Возвращались домой под вечер. Уже подъезжая к центральной усадьбе, на перевале встретили Михаила Гурова. Его мотоцикл с привязанной к багажнику плетеной корзиной, полной белых отборных грибов, стоял в сторонке, а сам Михаил сидел на обочине и любовался тишиной и сизо-золотистыми далями, освещенными предвечерним солнцем.

Надежда Павловна попросила остановить машину. Все вышли посмотреть добычу завзятого совхозного грибника. Михаил был одет в легкую, из светлой парусины курточку на молнии, черные брюки и серую кепку. Неожиданная встреча с такой кавалькадой и проявленный к нему интерес смутили Гурова.

–  Легок на помине, - дружески обратилась к нему Надежда Павловна.
– Мы тебя вспоминали сегодня.

–  Смотря каким словом, - произнес Михаил и мельком взглянул на Егорова.

–  Добрым, добрым словом, - успокоил Захар Семенович.
– Мне с тобой нужно будет поговорить.

–  Пожалуйста.
– Михаил насторожился.

–  Не теперь, вернее не здесь, - ответил Егоров.
– Часа через два ты смог бы зайти домой к Надежде Павловне?

–  Смогу, конечно.

–  Значит, договорились.
– И, взяв из корзины твердый, с маленькой, похожей на берет шляпой на толстой ножке, боровик, сказал: - Со сметанкой хороши!.. Есть люблю, а собирать не умею.

–  А я наоборот: люблю собирать, в лесу люблю их, а когда они на сковороде, - равнодушен, - сказал Михаил и, отвязав корзину от багажника, подал ее Посадовой.
– Так что прошу вас, Надежда Павловна, на ужин.

–  Да что ты, Гуров, зачем это?
– воспротивилась Посадова. И Егоров смутился, неловко улыбаясь, заметил:

–  Я ведь без всякого намека.

–  Так я ж все равно их соседям отдам. Я ж в столовой питаюсь, - искренне запротестовал Гуров.
– Надежда Павловна, вы же знаете.

Он посмотрел на Посадову умоляюще, и та сдалась, взяла корзину и передала ее Тимоше.

–  Ну ладно, давай, чай, не в первый раз. И сам с нами будешь ужинать. Только без опозданий, не позже чем через два часа приходи. А лучше пораньше.

Здесь их нагнал директорский "газик". Роман Петрович возвращался из отделения. Как всегда деятельный, беспокойный и возбужденный, на ходу выскочил из открытой машины и доложил:

–  Все хозяйства, за день объехал.

–  Это по какому случаю в выходной день ты хозяйства объезжаешь?
– ядовито спросил Егоров.
– Сам-то не умеешь отдыхать - ладно, это твое личное дело. Но людей зачем беспокоишь? Кто тебе дозволил в законный выходной день ломать отдых людям, портить им настроение?

Серьезный начальнический тон озадачил директора.

–  Так, Захар Семенович, - взмолился Булыга, косясь недовольно на присутствующих, и взгляд его говорил: "нельзя же при подчиненных", - сам не доглядишь - душа неспокойна.

–  Пусть лучше одна душа будет неспокойна, чем из-за нее причинять беспокойство сотне.

Булыга понял, что сказал невпопад, и хотел было замять неудачный разговор, но тут на помощь ему пришел Гуров; он как-то неожиданно оповестил:

–  Слышите?! Поет… В конце августа поет!

Все сразу притихли и прислушались. Рядом на опушке раздавалась отчетливая голосистая трель. Булыга встревоженно спросил:

–  Кто еще?

–  А вы разве не узнаете?
– не веря, переспросил Гуров.

–  Не знакомились.
– Булыга попробовал сострить.

–  Нет, кроме шуток, неужто в самом деле не знаете, кто поет?
– удивился Михаил и пояснил: - Это зяблик. Только соловью уступает. Самому соловью. Больше никому.

–  Зяблики нам не обязательны, - всерьез сказал Роман Петрович.
– Зябликов в плане семилетки нет. А вот хрю-хрю к двадцать пятому числу десять тонн сдать надо. А не сдашь - сам не только зябликом, петухом запоешь, мычать и хрюкать будешь - вот что я тебе доложу, товарищ комсомол.