Свет озера

На спуске к Буньону Ортанс показала на крыши Ревероля и на колокольню, четко вырисовывавшуюся на фоне безупречной небесной лазури.

— Вон там, — сказала она.

Блондель поднял глаза и прошептал:

— Да это же чистый рай. Один лишь Всевышний мог сделать нам подобный дар. Я хочу, чтобы это селенье стало центром Вселенной. Приютом доброты. Хочу, чтобы в один прекрасный день люди могли сказать: «Значит, господь бог коснулся перстом нашей земли!»

И Блондель погнал рысью свою лошадь на последнем подъеме.

Увидев Бизонтена и Ортанс, Ипполит Фонтолье прямо обомлел от радости. Но им не удалось перекинуться между собой даже тремя фразами. Обернувшись на юго-восток, лекарь с восторгом крикнул:

— Господи, какое же это чудо!

Прямо перед ним щедро дарило свой свет озеро, затмевая блеском снежные вершины Савойских Альп.

И Бизонтена тронуло, что Блондель в такой же степени, как и он сам, восхитился этой величавой красой.

— Подобная красота создана для глаза тех, кто чист душой. Подобное очарование притягивает к себе взгляды невинных. А этому величественному небосводу я хочу и впредь отдавать еще ничем не запятнанные души. Здесь те, что так настрадались от людской ненависти, те, что натерпелись обид, чья память носит в себе следы жестокости этих чудовищ, здесь они омоются и очистятся. Свет, что струится с этих гор и играет на этих водах, — он не потерпит грязи! И он будет их воскрешением.

Повернувшись к своим спутникам, он произнес:

— Спасибо вам, друзья мои, за ваш прекрасный и столь неожиданный для меня дар.

Потом обратился к Фонтолье:

— Дедушка, вы живете как раз на том самом месте, которого коснулся перст божий, вы будете отцом тысячи невинных младенцев. Вы будете здесь хранителем жизни. Вашим ремеслом станет любовь, как у тех, что живут по ту сторону гор Юры, ремеслом стала ненависть.

Старика Фонтолье совсем скрючила болезнь, даже голову он не мог держать прямо; напрасно старался он разгадать по лицу Блонделя, что означают эти загадочные речи. Ему ужасно хотелось расспросить об этом самого лекаря, но тот не дал ему времени и слова вымолвить. Для начала он сообщил старику, что селенье это отныне будет носить новое название — Воскрешение — и что народы всей земли будут еще века и века вспоминать о нем, после чего он увел всех к одному из заброшенных, но уцелевшему лучше, чем все остальные, дому. Здесь он вдруг превратился в зодчего и произнес на эту тему целую речь, так что несчастный старик совсем уже ничего не понял.

Перед самым отъездом, когда лекарь вместе с Ортанс в последний раз осматривал облюбованный ими дом, Бизонтен очутился наедине со стариком, которого, видимо, совсем истомила эта беседа, и он просто сказал ему:

— Вы только не тревожьтесь, все будет хорошо.

— А вы-то хоть сюда вернетесь?

— Конечно же, вернемся. Ну, теперь в этом можете не сомневаться.

У старика даже взгляд просветлел, и, когда он заговорил, голос его дрогнул:

— Ну это самое главное. А я-то думал, что до конца своих дней так и не увижу в этом селенье ни одной живой души.

Наконец они тронулись в обратный путь, и Блондель то и дело поминал старика Фонтолье, которого уже успел окрестить архангелом-хранителем их Воскрешения.

Когда повозка выехала из Ревероля, после полудня вдруг налетел ветер. С каждой минутой он крепчал, и вой его становился все злобнее и яростнее. С наступлением темноты озеро покрылось пеной и погнало волны к противоположному берегу. Порывы ветра рвали крышу и ревели, как хищные звери. Печная труба визжала по-кошачьему, словно дьявол обрушивался на пламя очага, то и дело приходилось подкидывать дрова. Бизонтен вытащил из очага два дубовых узловатых полена и поставил их стоймя прямо на уголья:

— Вот пускай они с нами и посумерничают. Пока они дотла сгорят, еще сколько времени пройдет.

И все устроились кружком перед горящей печью. Мари уложила детишек и сейчас укачивала на руках малютку Жюли, чьи ожоги постепенно заживали. Вообще-то это было на редкость тихое дитя, и, несмотря на свои раны, она плакала очень редко.

Они сидели и ждали, не обмениваясь ни словом, и ловили все звуки разбушевавшейся ночи. Правда, при таком ветре вряд ли можно было расслышать шум шагов, но тяжелую дверь чуть ли не срывал с петель очередной порыв ветра, и они то и дело оборачивались в сторону порога. Видя, что Ортанс сгорает от нетерпения, Бизонтен обратился к ней:

— Да успокойтесь вы. Сейчас еще они не кончили. Вы и представить себе не можете, что такое ихнее заседание. Молитвы читают, потом выговаривают тому, кто опоздал к назначенному часу, потом всяческими любезностями обмениваются и все такое прочее. Я-то знаю. Мастер Жоттеран мне рассказывал. Даже то, что мы обязаны величать его «Высокочтимый член магистрата». Только он предпочитает, чтобы его звали запросто — мастер Жоттеран, потому что ему приятно, когда напоминают о его ремесле.

И все-таки Ортанс то и дело подымалась с места, а остальные следили за ней взглядом. Она подходила к двери, под нижнюю створку которой был подсунут свернутый валиком пустой мешок — хоть какая-то защита от ветра. Внимательно вслушивалась. И не будь такого бешеного ветра, который сразу выхолодил бы всю комнату, она открывала бы дверь каждые пять минут.

Потом Ортанс возвращалась к очагу, садилась на лавку у стола рядом с Мари, а та всякий раз брала ее руки в свои. Обе улыбались, обе глубоко вздыхали, и ожидание продолжалось.

Бизонтен поглядывал то на одну, то на другую и вспоминал их сегодняшнюю поездку в Ревероль. Когда они вернулись домой, Блондель заявил:

— Если только наш план осуществится, я уеду один потому что Ортанс непременно должна остаться в Ревероле и участвовать в создании Воскрешения.

Ортанс промолчала, но лицо ее омрачилось, и Бизонтен подумал про себя — уж не молит ли она бога в глубине души, чтобы магистрат им отказал. Ведь так или иначе все равно всех детей усыновят, и видно было, что Ортанс сжигает желание отправиться в путь с Блонделем. Наконец, когда уже миновало девять, как показывали часы Бизонтена, дверь потрясли, на сей раз потрясли сильно. Бизонтен быстро убрал мешок, и мастер Жоттеран вошел в комнату; на нем был широкий черный кафтан, весь расшитый серебром, — такова была официально принятая форма членов Совета. Лицо его разрумянило ветром, в маленьких глазках, ослепленных пламенем очага, сверкала радость. Блондель, тоже весь сияя, бросился навстречу:

— Входите, входите быстрее. Согрейтесь-ка у очага, — заметил Бизонтен.

Оба подошли к печке, и мастер Жоттеран заявил:

— Погреться никогда не мешает, особенно после тамошней залы, где мы заседаем, она такая огромная, что, если даже спиной к огню сесть, все равно не поможет. Но мы, разумеется, сидим спиной к двери.

Он расхохотался и сел между кузнецом и Бизонтеном. Блондель устроился напротив него между Клодией и Ортанс. Сидел он в своей обычной позе, весь напряженный и как бы отсутствующий. Глаза его, словно бы затянутые прозрачной дымкой, блуждали где-то далеко над уходившим вверх пламенем. Старик Жоттеран отдышался и заговорил, стукнув ладонью по колену Бизонтена.

— Так вот, парень, работы у тебя будет по горло. А ты первый у нас умелец из старья делать новенькое, так что, уж поверь на слово, будет и на твоей улице праздник.

Тут он заставил своих слушателей подождать продолжения и только после короткого молчания проговорил:

— Принято… И я могу прямо сказать, что такие минуты в жизни только один раз бывают. Кому бы еще удалось увидеть, как все члены магистрата да и сам старейшина прослезились. Черт побери, до самой смерти такого не забуду.

Блондель по-прежнему смотрел куда-то вдаль, словно видел иные миры. Крупные слезы катились по его как бы высеченному из камня лицу. Его била легкая дрожь, и даже волосы его как будто зашевелились, и стало заметно, сколько в них уже вплелось седых прядей.

— Магистрат не только дал свое согласье, — продолжал старик Жоттеран, — кстати, единодушное согласье: видно, не устояли против порыва великодушия. Каждый из членов Совета обязался принять личное участье в этой стройке. И кроме того, Совет обратится ко всем жителям города с просьбой о содействии. Вот оно как. А лекарю Блонделю поручили перед отъездом поговорить с людьми, завтра перед полуднем. Совет решил, что никто, кроме Блонделя, не сможет так зажечь человеческие сердца.