Свет праведных. Том 2. Декабристки

Сережа присел на ручку кресла и опустил голову. Он выглядел побежденным, и все же Софи сознавала, что племянник ушел в себя лишь для того, чтобы, собравшись с силами, затем успешнее пойти в новую на нее атаку. После долгой паузы он зевнул, потянулся, потрещал суставами гладких пальцев и пробормотал:

– Я уже говорил вам, что завтра утром еду в Псков?

Софи с трудом сдержала улыбку. Несомненно, племянник отправляется в город ради своих жалких еженедельных развлечений. Что ж, это хорошо: может быть, вернется умиротворенным и образумившимся.

– Если вам надо что-нибудь купить в городе, я в полном вашем распоряжении, – продолжал юноша.

– Благодарю вас, Сережа, не нужно, – вежливо ответила Софи. – Дело в том, что я сама на днях собираюсь в город.

Он поглядел на тетушку исподлобья, поднялся, проворчал: «Спокойной ночи!» – и вышел из комнаты.

5

Рано утром Сережа верхом уехал в Псков. Когда всадник скрылся за поворотом аллеи, Софи сразу почувствовала себя свободнее. Она не хотела признаваться самой себе в том, что грубое обхождение с ней племянника производит на нее сильное впечатление, однако не могла отрицать, что в его отсутствие ей дышится легче. Каждый раз, как молодой барин уезжал, дом словно пробуждался, словно встряхивался, освобождаясь от гнета. Двери хлопали, со стороны служб доносились раскаты смеха, дворовые детишки гонялись друг за дружкой по широкой лужайке…

Одевшись с помощью повеселевшей Зои, Софи решила на этот раз съездить не в Шатково, а в другие деревни, которые она в последнее время немного забросила. Распахнув окно, она крикнула проходившему мимо слуге, чтобы закладывали для нее коляску.

Прошло полчаса. Софи заглянула в конюшню и убедилась, что коляска не готова. Более того: кучер Давыд даже и не думал собираться в дорогу.

– Тебе что, не сказали, что мне надо ехать? – рассердилась Софи. Давыд попятился, его толстое бородатое лицо перекосилось от страха.

– Сказали, барыня, – пробормотал он.

– Так чего ты ждешь, почему не запрягаешь?

Двое конюхов, сгребавших сено, испуганно вжались в стенку, еще один спрятался за крупом коня, которого в это время чистил.

– Никак невозможно, барыня! – сказал Давыд.

– Почему?

– Молодой барин запретил.

Софи поначалу обезоружил ответ кучера, и она едва ли не онемела, но очень скоро возмутилась.

– Когда я что-нибудь приказываю, мой племянник не может этого отменить! – закричала она. – Я – ваша госпожа!

– Спору нет, барыня.

– И ведь вы – вы все – до этого дня мне повиновались? Исполняли любые мои распоряжения?

– Да, барыня.

– Ну, так что же? Что изменилось? Приказываю заложить коляску! И побыстрее!

Давыд вздохнул, длинно и так глубоко, что казалось, легкие у него вот-вот разорвутся, не выдержав напора, украдкой поглядел на конюхов и понурился. Борода веером развернулась у него на груди.

– Давыд, ты слышал, что я сказала? – громко повторила Софи.

Ответа она не дождалась. Кучер застыл и отупел, словно в голову ему залили свинец. Софи поняла, что сегодня ничего не сможет добиться от этих перепуганных людей.

– Прекрасно, – произнесла она. – Что ж, обойдусь без вашей помощи.

Сорвав со стены сбрую, она взнуздала первую подвернувшуюся лошадь, закрепила ремни, как не раз делали у нее на глазах другие, втолкнула коня в оглобли коляски, затянула подпругу, поправила постромки… Кучер и конюхи застыли на месте и, окаменев от ужаса, круглыми глазами следили за разгневанной барыней. Когда она села на место кучера, Давыд простонал:

– Простите нас, барыня!

Софи, не ответив, щелкнула кнутом, конь пустился шагом по аллее, затем ускорил бег. Коляску жестоко трясло, одной рукой Софи правила, другой ей приходилось удерживать большую соломенную шляпу с лентами, которая поминутно грозила слететь с головы. Дорогу развезло, кругом были сплошные лужи и грязь, из-под колес во все стороны летели комья желтой глины. По размокшим полям вяло передвигались туманные фигуры мужиков. Чем они могут там заниматься в плохую погоду? Софи поочередно заехала в Черняково, Крапиново, Болотное, побывала даже в самых маленьких деревушках. Повсюду царила одна и та же атмосфера тоски и порядка, тревоги при внешнем благополучии. Сережа мог гордиться своими достижениями: дисциплина, которую он так усердно насаждал, принесла плоды, все его крестьяне уже – без введения униформы – походили один на другого… Переходя из одной избы в другую, Софи напрочь позабыла про обед; в середине дня она решила доехать до Пскова, чтобы купить кое-какие лекарства, которые могут ей понадобиться зимой, когда дороги завалит снегом и Каштановка окажется отрезанной от остального мира.

Ловко управляя коляской, она к трем часам добралась до города. Над мокрыми крышами опускались сумерки, моросил дождь. Главная улица превратилась в канаву, полную черной тины, поверх которой были набросаны охапки соломы. В аптекарской лавке горели масляные лампы, на стенках склянок дробились блики. Пока провизор обслуживал Софи, та услышала, как у нее за спиной открылась дверь, и, обернувшись, увидела крупную женщину в украшенной перьями шляпе и ярко-синем пальто с черной отделкой. Новая посетительница величественно ступила за порог, и Софи, после краткого мгновения неуверенности, испытала неприятное чувство, узнав в ней Дарью Филипповну. До чего же она постарела и растолстела! Глаза совсем спрятались между валиками рыхлой плоти. По обеим сторонам ротика-вишенки свисают пухлые щеки. Дышит тяжело, да оно и неудивительно: живот туго-натуго затянут корсетом, а пышная грудь словно в латы закована. Софи, как ни старалась, не могла поверить, что ее Николя был когда-то любовником этой дородной дамы. Что же делать? Встречи избежать невозможно. Лучше всего было бы ограничиться кратким и сухим приветствием… Но, пока она раздумывала над тем, какую линию поведения выбрать, Дарья Филипповна, заметив знакомую, расцвела улыбкой и протянула ей обе руки. Софи напряглась и тоже попыталась улыбнуться. Непринужденность этой женщины ее изумляла. Единственное возможное объяснение – Дарья Филипповна воображает, будто Софи так никогда и не узнала об измене мужа. Открыть ей глаза? Но зачем? К чему ворошить былое? Вся эта несчастная история закончилась так давно, столько лет прошло!..

– Дорогая, дорогая моя! – воскликнула Дарья Филипповна. – Вы даже представить себе не можете, как я разволновалась, увидев вас! Я знала, что вы вернулись, и как раз собиралась написать вам на днях, чтобы зазвать к себе в гости! И уж теперь, когда вы сами мне попались, я вас не отпущу! Вы приехали в Псков за покупками? И я тоже! Так давайте дальше пойдем вместе!..

Настырной даме с ее шумной приветливостью почти удалось победить настороженность Софи: что ж, пусть и нехотя, но придется позволить Дарье Филипповне ходить с ней вместе по лавкам. Иногда Софи казалось, будто вдали промелькнула фигура Сережи, и тогда она спрашивала себя, что подумает племянник, увидев ее рядом с этой принаряженной сорокой. Впрочем, мало вероятности встретить его на улице: он ведь не для того приезжал в Псков, чтобы бесцельно прогуливаться…

В конце концов, обе женщины очутились в швейной мастерской у Тамары Ивановны. Портниха оказалась горбуньей, да к тому же слегка косила, но руки у нее были поистине золотые. Дарья Филипповна примерила малиновое шелковое платье – одному Богу ведомо, зачем оно ей понадобилось, поскольку, по собственному ее признанию, она никогда не выезжала и нигде не бывала. Софи не купила ничего, но пообещала прийти снова и что-нибудь себе заказать. После примерки Тамара Ивановна предложила обеим дамам перейти в заднюю комнату, где постоянно кипел самовар – на случай, если заказчицам захочется выпить чашку чая. Софи, уставшая после долгой прогулки, охотно согласилась. Налив чай обеим посетительницам, портниха оставила их наедине, поскольку у нее была срочная работа.

На улице уже совсем стемнело. Маленькую комнатку, где пахло крахмалом, освещала масляная лампа под зеленым абажуром с бахромой. Самовар, увенчанный пузатым чайником, пел свою песенку. На стенах теснились картинки, вырезанные из французских модных журналов. Стулья были покрыты чехлами. Дарья Филипповна, блаженно вздыхая, прихлебывала чай, но успевала между двумя глотками засыпать Софи вопросами, которые доказывали, что она принимает близко к сердцу испытания, выпавшие на долю декабристов. Толстуха была глупа, но, бесспорно, добросердечна.

В течение всей беседы Дарья Филипповна то возмущалась, то огорчалась и поминутно принималась стонать: «Ах, Боже мой! Какие жестокие страдания вам довелось перетерпеть, моя дорогая!» Она непременно хотела знать, как умер Николай, и расплакалась, слушая простой рассказ Софи.

– Бедненький! Такой веселый, такой беспечный, такой храбрый! Не могу в это поверить! Простите меня, но я никак не могу в это поверить!..

Она всхлипывала, сморкалась в платок. Пух на ее подбородке дрожал над нарядным воротничком. Две женщины за самоваром, горюющие по одному и тому же мужчине – удивительно, должно быть, на сторонний взгляд… Но как раз у законной жены глаза оставались сухими. Софи внезапно осознала, до чего же нелепо все это выглядит, и теперь выставленная напоказ печаль Дарьи Филипповны потихоньку начинала ее раздражать. Правда, та, словно испугавшись, как бы не выдать свою тайну, вдруг перестала стенать, налила себе еще одну чашку чая и сказала спокойно: