Свет с Востока

2 декабря истекли последние часы напряженного ожидания, наш этап двинулся. Говорили, к Беломорканалу— Беломорско-Балтий-скому каналу имени Сталина

«ПОВЕНЕЦ — МИРУ КОНЕЦ»

Медвежьегорск, Медвежья Гора, Медвежка— три имени обозна­чают городок, прильнувший к самому северному краю Онежского озе­ра. В 1933 году здесь по холодным и пустынным улицам ходил ссыль­ный востоковед Василий Александрович Эберман. Один из ближайших учеников первостроителя советской арабистики академика Крачковско-го, Василий Александрович посвятил свою научную жизнь исследова­нию средневековой арабской и персидской поэзии. Но зревшему твор­честву судьба отвела всего десять лет; ибо до них была университетская подготовка, после них — тюрьма, закончившаяся смертью.

«Повенец — миру конец»

93

Эберману принадлежат печатные статьи, в частности — «Арабы и персы в русской поэзии»; он опубликовал несколько выполненных им стихотворных переводов с арабского. В последние годы Василий Алек­сандрович изучал то, что смогли сберечь двенадцать веков из произве­дений поэта Ваддаха из Йемена, и вскоре должно было появиться пер­вое издание его стихов. Имя этого человека, павшего жертвой разде­ленной любви к жене самодержца, в свое время привлекло и внимание Стендаля.

27 июня 1930 года работа над сборником арабского поэта была пресечена: Эбермана арестовали и отправили в ссылку. Тот, у кого отняты не только свобода передвижения, но и книги, содрогается от особой боли, понятной не каждому; она была тем сильнее, что Васи­лию Александровичу шел всего тридцать первый год. Горькое утеше­ние он отыскал в том, что стал сочинять «Венок сонетов», посвящен­ный трагедии давнего поэта, которого он уже не мог более изучать за письменным столом; так искалеченная птица пытается приспособить­ся к изменившимся условиям, чтобы продолжать жить. Над Медвежь-егорском низко висело сумрачное небо; задумчивый бледный человек в стеганой телогрейке медленно ходил по стынущим улицам, губы шептали только что созданные, прилаженные друг к другу слова:

Жену халифа в праздничной Медине В торжественных и чувственных стихах Воспел красавец-юноша Ваддах. Она любовь дарит ему отныне...

С озера в лицо дул холодный ветер, а Эберман продолжал творить сонеты о солнечных арабских городах и сердцах.

... Ну вот, а теперь, через пять лет, пришла наша с Левой очередь. 4 декабря 1938 года «столыпинский» вагон с решетками на окнах дос­тавил нас в сей самый Медвежьегорск. Эбермана уже не было в живых. После Прионежья он еще успеет побывать в Магадане, потом окажет­ся в Орле, куда к нему сможет приехать жена, Ксения Дмитриевна Ильина, тоже востоковед и тоже ссыльная. Она заживо сгорит в тюрьме во время войны с Германией, а он, Василий Александрович, при странных обстоятельствах утонет летом 1937 года. Этот разумный человек видел, к чему шло дело вокруг, так, может быть, и странности-то не останется...

Конвой привел нас, пеструю толпу этапников, к пристани. Каж­дому при входе на баржу выдали по буханке черного хлеба и по две

94

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

вяленых рыбины — сухой паек на три дня. Всех спустили в трюм, как в средние века поступали работорговцы с невольниками, вывозимыми из Африки. Черный пол трюма тотчас же усеяли мешки и тела. Мы с Левой поместились в углу у продольной балки.

— Хорошо, что Нику не отправили, — сказал я. — В больнице все-таки легче.

— Во-первых, это еще как сказать, — рассудительно возразил Ле­ва, — а потом, знаешь, его могут по выздоровлении так загнать куда-то, что и следов не сыщешь.

Кончился день, прошла ночь. Баржа пересекала Онежское озеро в неизвестном направлении. Сквозь щели с палубы пробивался студе­ный ветер. Тяжелые изжелта-серые волны, которые можно было раз­глядеть сквозь зарешеченные иллюминаторы, бились в борта, отвали­вались, уступали место новым и новым. Люди коротали время в разго­ворах и сне, благо их пока не тревожили.

7 декабря сверху открыли дверь на палубу, скомандовали:

— Всем выходить!

Поднялись по узкой лесенке, огляделись. Баржа стояла на широ­кой реке, у причала, за которым простирался вдаль высокий глухой забор из почерневших от времени досок. Прошли по шатким сходням, построились, двинулись, остановились у проходной. Охранник, зевая, вышел из караульного помещения, принял у конвоя документы, от­крыл ворота и впустил нас в зону, пересчитывая пятерками. Барак с бревенчатыми стенами, слезившимися от разлитой в воздухе сырости, ждал новоприбывших.

Назавтра этап, разделенный на три бригады, погнали к знакомому причалу. Плотников во главе с бригадиром Зотовым увели на какое-то строительство, других человек двадцать послали чинить лежневку — лесную дорогу для доставки заготовленных бревен к штабелям. Тре­тью бригаду, в том числе меня с Левой, поместили в просторную лод­ку; рядом качалась меньшая, туда вошли конвоиры. Старуха и маль­чик из ближней деревни перевезли всех через реку к неясно темнев­шему складу круглого строевого леса.

Так и пошли дни: утреннее плавание туда, вечернее — обратно; распиловка двуручной пилой, на пару с Левой, лежавших стволов на «балансы», «пробсы» и что-то там еще. Неподалеку, путаясь в полах еще домашнего пальто, утомленно и равнодушно пилил 64-летний немец Брандт. Напарник на него покрикивал: «давай, давай, старик, я за тебя ишачить не буду!», иногда вместо «ишачить» появлялись «ман­

«Повенец — миру конец»

95

тулить» или «втыкать», но на Брандта все это не действовало, он пояс­нял: «я по-русски — нет».

14 декабря лодки не пришли, потому что нашу реку — я уже знал, что ее зовут Волдла, и втекает она в Онегу с востока — сковало льдом. Северные реки хороши тем, что промерзают быстро и при не очень большой глубине— до дна: это важно для заключенного, жизнью которого никто, кроме него, не дорожит. И все же, оказываясь по пути на работу или с нее посреди далеко простершейся речной пустыни, я, выросший в глухом сухопутьи, двигался с опаской: а вдруг...

1 января 1939 года нам даровали выходной, но что это был за вы­ходной! Велением лагерного начальства мы со своими пожитками расположились перед входом в наше обиталище с улицы, за воротами зоны. Нас окружила вооруженная стража, возле нее с поводков злобно рвались овчарки.

Великое стояние длилось весь день. Охранники в тулупах и вален­ках, стоя у костров, равнодушно оглядывали плохо одетых людей, беспомощно топтавшихся на отведенных местах. Новогодний мороз крепчал, стыли руки, ноги, все тело. Текли часы. Кого, чего ждали управители лагеря? Никого и ничего, просто заключенным надо было напомнить о том, что они бесправны и что по отношению к ним раз­решена любая жестокость. Лишь когда стало смеркаться, начался «шмон» — обыск. Охранники вытряхивали содержимое сумок и меш­ков на снег и, скользнув торопливым взором по вещам, отрывисто роняли: «Забирай, иди в зону!»

Шатаясь, я добрался до барака и упал на свои нары. Меня бил оз­ноб, в голове жгло. Лева Гумилев помог дойти до медпункта. Вдоль стен полутемной прихожей, страстно желая получить освобождение от изнурительной работы хоть на один день, в очереди на прием сидели узники-азербайджанцы. Когда мы с Левой появились в дверях, они дружно и молча пропустили нас без очереди — помогло то, что я по­стоянно разговаривал с ними на их родном языке — здесь, в дальнем и безрадостном северном краю это было для них ценно. Фельдшер Гре-чук, тоже наш брат арестант, поставил термометр, отметка 39 дала мне день передышки.