Светила

Карвер не ответил ни словом.

– Ты хоть понимаешь, что ты на волосок отстоял от двойного убийства?

Гнев Левенталя нарастал до настоящего бешенства.

– А ты знаешь, как она выглядела? Ты ее видел, когда синяки сходить начали? Ты знаешь, что она две недели с тростью ковыляла? А без трости и двух шагов сделать не могла? Ты об этом знал?

– У нее у самой рыльце в пушку, – наконец выговорил Карвер.

Левенталь едва не расхохотался:

– Что? Это, значит, она тебя бросила лежать в луже крови? Это она тебя избила до бесчувствия? Как там записано – око за око?

– Я этого не говорил.

– Она убила твоего ребенка? Убила твоего ребенка – и ты в отместку убил ее дитя? – Левенталь почти кричал. – Ну же, так и скажи, я слушаю!

Но Карвер и бровью не повел.

– Я имею в виду, она вовсе не цветочек стыдливый.

– Ах, не цветочек стыдливый! Так ты теперь небось скажешь, что она сама на себя навлекла неприятности, что она сама во всем виновата!

– А как же, – кивнул Фрэнсис Карвер. – Она получила по заслугам.

– У вас, мистер Карвер, в Хокитике друзей – раз-два и обчелся, – проговорил Левенталь, наставив на гостя перемазанный в чернилах палец. – Анна Уэдерелл, может быть, всего-навсего шлюха, но ее высоко ценят столь многие мужчины этого города, что вам от них от всех не отбиться – что с оружием, что без; так и зарубите себе на носу! Если с Анной хоть что-то случится… я вас предупреждаю – если с ней случится хоть что-нибудь…

– Только не от моей руки, – проговорил Карвер. – Мне она на дух не сдалась. Все мои счеты сведены.

– «Счеты сведены!» – Левенталь сплюнул на пол. – Это вы про младенца? Ваш собственный ребенок – умер, не начав еще дышать! Это вы называете сведением счетов?

Как ни странно, эти слова Карвера явно позабавили.

– Мой собственный ребенок? – переспросил он.

– А я вам скажу, хоть вы и не спрашивали, – бушевал Левенталь. – Ваше дитя мертво. Вы меня слышите? Ваш собственный ребенок – умер, не начав дышать! И от вашей руки!

Карвер расхохотался – хрипло, словно пытаясь отхаркнуть какую-то гадость.

– Эта шлюха не моего ребенка носила, – промолвил он. – Кто вам такое сказал?

– Сама же Анна, – отозвался Левенталь, впервые ощутив смутную тревогу. – Вы будете отрицать?

Карвер снова рассмеялся.

– Я б к этой девке и багром не притронулся, – заявил он и, не успел Левенталь что-либо ответить, вышел за дверь.

Солнце в Водолее

Глава, в которой Су Юншэн наносит еще один нежданный визит; у Лидии Уэллс приключается приступ ясновидения, а Анна остается одна.

Со времен достопамятного 14 января Анна Уэдерелл не бывала больше в каньерской опиумной курильне. Пол-унции свежей смолы, подаренной Су Юншэном в тот день, при Анниной обычной норме хватило бы на две недели от силы. Но теперь прошло уже более месяца, а она так ни разу и не наведалась в Каньер раскурить трубку со своим старым приятелем либо пополнить свои запасы – и А-Су не находил тому убедительного объяснения.

«Шляпник» очень скучал по шлюхе. Каждый день он напрасно ждал, что она вот-вот появится на границе расчищенного участка за территорией каньерского Чайнатауна, с капором за спиною, – и каждый день его постигало разочарование. Китаец догадывался, что девушка, верно, вообще отказалась от опиума, – либо так, либо решила покупать смолу напрямую у аптекаря. Вторая альтернатива должна была бы задеть А-Су гораздо больнее: он по сей день подозревал, что Джозеф Притчард как-то подстроил тот несчастный случай в ночь 14 января, когда Анна приняла смертельную дозу наркотика; он по-прежнему полагал, невзирая на бессчетные заверения в обратном, что Притчард в силу неведомой причины пытался убить Анну. Но на самом деле для А-Су куда труднее оказалось смириться с первым вариантом. Он просто-напросто отказывался верить – не желал верить! – что Анне удалось раз и навсегда избавиться от своего пагубного пристрастия.

А-Су был очень привязан к Анне и полагал, что девушка тоже питает к нему теплые чувства. Однако ж знал он и то, что их близость – это не столько единение, сколько совместное одиночество, ведь нет связи теснее и интимнее, нежели между наркоманом и его дурманом, и оба ощущали свое одиночество до боли остро. А-Су ненавидел свою кабальную зависимость от опиума, и чем больше ненавидел, тем больше алкал; и страсть эта обретала самые гнусные очертания в его разуме и сердце. И Анна тоже ненавидела в себе эту привычку. И возненавидела еще сильнее, когда забеременела, и фигура ее начала округляться, и «работа» ее в Хокитике пошла на спад; целыми днями и неделями она грезила в сумеречном дыму, и делянка времени вокруг нее как бы размягчалась и размывалась по краям; но вот дитя погибло, и Аннина зависимость обернулась отчаянной безысходностью, которую даже А-Су не пытался понять. Он не знал, что случилось с ребенком, и спрашивать – не спрашивал.

В каньерской курильне никаких разговоров не велось – ни когда зажигали лампу, ни когда откидывались на подушки и ждали, чтобы смола размякла и забулькала в чаше. Порою Анна сначала набивала трубку для А-Су и подносила ему, придерживая, пока он вбирал в себя дым, вдыхал и выдыхал и погружался в забытье, – а пробудившись позже, обнаруживал, что она вытянулась рядом, податливая и гибкая, вся в холодном поту и влажные волосы ее прилипли к щеке. При раскуривании трубки важно было не произносить никаких слов, и А-Су радовался тому, что оба взяли это в привычку как нечто само собою разумеющееся, безо всяких договоренностей и просьб. Как о супружеской близости не принято говорить вслух по причинам и сакрального, и мирского характера, так ритуал опиумокурения для этих двоих стал священным обрядом, невыразимым умерщвлением плоти и одновременно проявлением божественного экстаза; святость его заключалась в профанности, а профанность – в сакральной форме. Что за священная радость – немо ждать, пока смола плавится; изнемогать от желания, стыдного и дивного, пока сладковатый аромат не защекочет ноздри; воткнуть иголку в вязкую субстанцию; загасить пламя; откинуться на подушки и вбирать дым всем телом, ощущать, как он чудодейственным образом расходится по конечностям, до самых пальцев рук и ног, до макушки головы! И как же нежно глядел А-Су на девушку при пробуждении.

Днем накануне вдовицына сеанса (дело было в воскресенье – миссис Уэллс недаром запланировала его на это время, словно бросая вызов!) А-Су, устроившись в прямоугольнике солнечного света, что проникал сквозь открытую дверь хижины, надраивал чашу своей опиумной трубки, напевал что-то себе под нос и думал об Анне. За этим занятием он провел почти час; чаша давно сияла чистотой. Нож его уже не подцеплял красноватого порошка, осадка от сгоревшей опиумной смолы; в табачной камере ничего не осталось. Но лишняя работа была созвучна лишним мыслям, что прокручивались в голове снова и снова, и служила своеобразным утешением.

– Ah Quee faat sang me si aa?

С противоположного конца поляны на него глядел Тун Вэй, гладколицый парень лет тридцати. А-Су не ответил. Он ведь дал слово никому не рассказывать о собрании в «Короне», равно как и о предшествующих ему событиях.

– Keoi hai mai bei yan daa gip aa? – настаивал парень.

Но А-Су по-прежнему не произнес ни слова, и Тун Вэй в конце концов сдался, недовольно буркнул что-то себе под нос и побрел в сторону реки.

После его ухода А-Су еще долго сидел неподвижно. Но вот он резко выпрямился, выругался, отложил нож. Что за ад – ждать ее целыми днями напролет, думать о ней, недоумевать, что случилось. Он этого дольше не вынесет. Он сегодня же отправится в Хокитику и повидается с ней. Вот прямо сейчас, немедленно. Он сложил инструменты и трубку, встал и пошел за курткой.

Из всего того, что обсуждалось в курительной комнате гостиницы «Корона» тремя неделями раньше, А-Су понял очень небольшую часть. Его соотечественник никак не мог вывести его из затруднения, ведь А-Цю владел английским еще в меньшей степени, чем он сам, и уж конечно, от остальных участников тайного совета помощи было не дождаться: чтобы китаец да просил о разъяснении – ну какое терпение тут выдержит! Быструю и поэтически окрашенную речь Балфура иностранцу воспринять было непросто; так что и А-Су, и А-Цю покинули собрание, лишь частично уразумев, о чем, собственно, шла речь.