Светила

Пытаясь оправдаться, Фрост сгоряча ляпнул:

– И все-таки в том, что касается купли-продажи этой хижины, есть факты, достоянием гласности еще не ставшие, – ну то есть мистер Клинч не хотел бы их обнародовать.

Взгляд Левенталя просто-таки обжигал огнем.

– Позвольте мне внести ясность. Я доверяю вашему благоразумию, точно так же как вы доверяете моему, а мы оба доверяем благоразумию мистера Клинча. Но благоразумие далеко не то же самое, что скрытность, мистер Фрост. Возможность того, что кто-то из нас утаивает информацию в юридическом смысле, я даже не рассматриваю. А вы?

Делано-небрежным голосом Фрост обронил:

– Ну, полагаю, мы можем только надеяться, что мистер Клинч с вами согласен, – сдуру пытаясь улестить Левенталя похвалами его логике.

Но Левенталь лишь покачал головой.

– Мистер Фрост, – произнес он, – вы ведете себя неблагоразумно. Я вам этого не советую.

Бенджамин Левенталь родом был из города Ганновера, что со времен его отъезда из Европы оказался под властью Пруссии. (Левенталь, с его вислыми, моржовыми усами и глубокими залысинами, изрядно смахивал на Отто фон Бисмарка, но сходство было ненамеренным: до внешнего подражательства Левенталь в жизни бы не опустился.) Он был старшим сыном торговца текстилем, чьи жизненные амбиции целиком сводились к тому, чтобы дать образование обоим своим мальчикам. Эта мечта, к безмерному удовольствию старика, исполнилась. Однако вскорости после того, как юноши завершили обучение, оба родителя слегли с инфлюэнцей. Умерли они, как впоследствии сообщили Левенталю, в тот самый день, когда Королевство Ганновер официально провозгласило эмансипацию евреев.

Это событие стало важной вехой в жизни юного Левенталя. Хотя он не был суеверен и, следовательно, не придавал особого значения тому, что эти два события совпали по времени, тем не менее в его сознании они неразрывно увязались друг с другом: он решительно отмежевывался от того и другого обстоятельства, поскольку произошли они в один и тот же день. В ту пору его как раз предложили взять учеником в редакцию газеты «Die Henne» в Ильменау (отец с матерью, конечно же, посоветовали бы ему не упускать такой возможности), но, поскольку Тюрингия до сих пор официально не приняла закона о гражданском равенстве еврейского населения, Левенталю показалось, что согласиться – значит проявить неуважение к памяти родителей. Юноша разрывался надвое. Его одолевал навязчивый страх катастрофы; он был склонен к постоянному самоанализу и рефлексии; причин поступить так, а не иначе у него обычно насчитывалось великое множество, и все – в высшей степени логически обоснованные. Причины эти мы обойдем молчанием; отметим лишь, что Левенталь и в Ильменау не поехал, и в Ганновере не остался. Сразу после смерти своих родителей он навсегда покинул Европу. Его брат Генрих возглавил отцовский бизнес в Ганновере, а Бенджамин Левенталь, с дипломом в кармане, поплыл через Атлантику в Америку, где на протяжении месяцев, и лет, и десятилетий пересказывал себе эту историю снова и снова, в одних и тех же словах.

Повторение – надежнейшая защита. Со временем представление Левенталя о своем прошлом прочно зафиксировалось и (в силу своей фиксированности) обрело неуязвимость. Он утратил способность говорить о своей жизни в иных терминах, нежели те, что он сам себе предписал: он – высокоморальный человек, он – человек перед лицом парадокса; он – поступил правильно, поступает правильно и будет поступать правильно. Любой свой выбор он воспринимал как морально-этический. Он утратил способность различать между личным предпочтением и нравственным императивом и отказывался признавать, что такое различие вообще существует. В результате всего вышеописанного он так свободно и отчитывал сейчас Чарли Фроста.

– Я помню о благоразумии, – тихо отозвался Фрост, не поднимая глаз. – Вы за меня не беспокойтесь.

– Я сам пойду поговорю с Томом, – заявил Левенталь, двумя стремительными шагами пересек комнату и распахнул перед работником банка дверь, недвусмысленно его выпроваживая. – Спасибо за приглашение. Увидимся вечером в «Короне».

* * *

По возвращении из Каньера Дик Мэннеринг тотчас же поспешил в гостиницу «Гридирон», где и застал Эдгара Клинча в уединении его личного кабинета, за рабочим столом. Магнат без приглашения сел, рассказал о послеполуденных событиях и в двух словах описал намеченное на вечер совещание. Загодя было решено, осторожности ради, сойтись на нейтральной территории, и курительная комната гостиницы «Корона», самое нерасполагающее к себе помещение в самом непопулярном заведении Хокитики, показалась вполне разумным выбором. Мэннеринг просто-таки фонтанировал энтузиазмом: идея тайного совета радовала его несказанно – он ведь всегда мечтал быть членом какой-нибудь гильдии с темной, мистической предысторией, с феодальной иерархией и с уставом. Но очень скоро он осознал, что хозяин гостиницы, по-видимому, слушает его вполуха. Клинч упирался в стол обеими ладонями, словно сопротивляясь порыву ветра, и на протяжении всей пространной речи Мэннеринга ни разу не переменил позы, хотя взглядом встревоженно обшаривал комнату. Его обычно румяное лицо покрывала смертельная бледность, усы подергивались.

– Ну и видок у тебя, я скажу, – как будто камень на душе лежит, – отметил Мэннеринг наконец, и в тоне его явственно сквозило недовольство: ведь уж какая бы забота ни владела хозяином гостиницы, разумеется, она ни в какое сравнение не идет с его, Мэннеринга, приключениями в Чайнатауне или перспективой тайного совещания по поводу загадочной пропажи чрезвычайно богатого человека.

– Тут вдовица побывала, – глухо сообщил Эдгар Клинч. – Сказала, у нее дело к Анне. Поднялась наверх, и получаса не прошло, как гляжу – спускается и Анну за собой ведет.

– Лидия Уэллс?

– Лидия Уэллс, – эхом повторил Клинч. В его устах это имя прозвучало ругательством.

– Когда?

– Только что. Они ушли вместе, буквально за минуту до тебя. – И Клинч снова умолк.

– Вот только не заставляй вытягивать из себя рассказ капля по капле, – нетерпеливо фыркнул Мэннеринг.

– Они знакомы! – взорвался Клинч. – Они знакомы – Лидия и Анна! Они лучшие подруги!

Это откровение не явилось для Мэннеринга новостью: он частенько захаживал в «Дом многих желаний» в Данидине и видел там обеих женщин; собственно, именно в «Доме многих желаний» Мэннеринг и нанял Анну Уэдерелл в свой «штат». Он пожал плечами:

– Ну, допустим. И в чем проблема?

– Да их водой не разольешь – воровская порука в чистом виде! – удрученно проговорил Клинч. – И если я говорю «воровская», Дик, так оно и есть.

– И кто же тут вор?

– Они одной веревкой повязаны! – крикнул Клинч.

Право, подумал Мэннеринг, Клинч совершенно невыносим, когда злится: его поди пойми! А вслух произнес:

– Это ты про вдовушкину апелляцию?

– Ты отлично понимаешь, о чем я, – отозвался Клинч. – Кому и знать, как не тебе.

– Что такое? – недоумевал Мэннеринг. – Или ты про клад? Да о чем ты?

– Я не про Уэллсов клад. Я про тот, второй.

– Какой такой второй клад?

– Сам знаешь какой!

– Напротив, понятия не имею.

– Я про Аннины платья!

Так Клинч впервые упомянул о золоте, обнаруженном в Аннином платье прошлой зимой, – когда он отнес девушку наверх, и уложил ее в ванну, и подобрал ее одежду, и нащупал вдоль швов что-то тяжелое, и надорвал подшитый край подола, и просунул туда пальцы, и извлек щепоть блестящего песка. Он так извелся под гнетом этой своей тайны, что в теперешней его вспышке ощущалось нечто от помешательства; он был по-прежнему убежден, что магнат причастен к каким-то махинациям, хотя в чем именно эти махинации состоят, Клинч так в точности и не выяснил.

Но Мэннеринг лишь в замешательстве пялился на него:

– Что? Ты вообще о чем?

– Дурачка-то из себя не строй, – насупился Клинч.

– Прошу прощения, ничего подобного мне и в голову не приходило, – запротестовал Мэннеринг. – Эдгар, что ты такое несешь? При чем тут вообще потаскушкины наряды?

Внимательно разглядывая собеседника, Эдгар Клинч вдруг ощутил укол сомнения. Озадаченность Мэннеринга казалась вполне искренней. Он вел себя не так, как полагается разоблаченному злодею. Значит ли это, что ему неизвестно про золото, спрятанное в Анниных платьях? Возможно ли, чтобы Анна вступила в сговор с кем-то еще – за спиною у Мэннеринга? Клинч был совершенно сбит с толку. И предпочел сменить тему.

– Да я про это ее траурное платье, – неловко вывернулся он. – Ну то, что с дурацким воротничком, – она вот уже две недели как в нем ходит.

– У нее просто приступ благочестия, – отмахнулся Мэннеринг. – Ишь выделывается. Перебесится, помяни мое слово.

– Я не был бы столь уверен, – покачал головой Клинч. – Понимаешь, на прошлой неделе я потребовал, чтобы она, прежде чем бросить это свое ремесло, расплатилась с долгами. Мы побранились, я, признаться, разозлился и пригрозил вышвырнуть ее из гостиницы.