Светка – астральное тело

Рождалась в бормотании. Бормотании вслух, окружающим слышимом, настораживающим, отпугивающим, вызывающим недоумение. Но только вслух, и ничего с этим поделать Максим не мог. Вслух, от начала до конца. Лишь закончив, записать.

Научные книжки писались беззвучно. Поводырем строк была мысль. Может, еще и оттого не любил Шереметьев своих книг, что слова там были лишены звука, тем самым ущербны, как глухонемые. Слова в книге не строились на звонкую перекличку, и не было в них незыблемости порядка, который преступно нарушать. Как тут запомнишь страницу, даже абзац? А стихи Максим помнил, запоминал сразу, по три тысячи строк в голове таскал.

Швачкин развлекается байкой про Россини и де Мюссе. Россини запомнил стихи со слуха, с первого прочтения. Для Швачкина – еще бы! – фокус, уникальность! Да что ж тут невиданного? Так и должно быть. Оттого возможен этот блаженнейший момент, звучная кода сотворения: первый раз прочесть вслух новорожденные стихи, когда, наконец, найдена последняя (где-то в средней строфе) строчка, никак не дававшаяся.

Сколько лет этого не было. И вот. Вот.

В театре снега шел ИсходБелых беженцев из рая.Спотыкаясь, замирая,Шли они по небу вброд.

(А ведь взгляни в окно – там Исход и творится. Снегопад, снегопад… Почему же курортная осень, корт, разбитый дождями!)

Это был и пляс и скокКрошечных марионеток,И любую так и этакЗа бечевку дергал Бог.В этом театре вдруг предсталКаждый звук, как выстрел, – холост,Будто мир, сорвавши голос,Снегопадом зашептал.

(Однако обеззвученность мира уже уловлена здесь, в московской комнате за двойными рамами, корт ни при чем…)

Зорко всматривался яИз кулис оконной рамы.

Вдруг продолжала Светка, но Шереметьев принял ее вторжение как должное:

В этот мир без фонограммы,Прототип небытия.

(Ах, вот что отозвалось, швачкинское, засевшее не в памяти, в подкорке…)

И уже сам, дальше:Шли по сцене чередойНе крупицы снежной пыли,Нет! А те, что взяты былиЖизнью, смертью и бедой,Те, что ныне, точно взвесьВ чаще вечности безмернойОбо мне тоскуют, верно,Как и я тоскую здесь.Узнавал в лицо я их —Всех любимых, эти хлопья.Тех, что с верностью холопьейШагом снега шли в мой стих.

Тут он ощутил озноб, как и тогда, когда строчки впервые невесть откуда подбирались к горлу молитвой:

И за дрожью пелены,В смерти, в старости, в забвеньеНаши жизни, точно звенья,Были строчкой скреплены.Господи! Прошу такойРоли, избранным присущей —В этом театре для живущихСтать тоской или строкой!

Неужели жизнь его не станет бечевой строки, бесплотной бечевой, способной соединить небо и землю? Даже чьей-то тоской (конечно, есть Наташа, есть Инна и Майя, но они замкнутость дома, семьи), тоской, что задержит его пребывание в мире, покинутом им?

– Максим Максимович, а что ж такое «прототип»? – спросила Светка.

– Прототип? – начал было Шереметьев и вдруг понял, что она прочла минуту назад строчки неоконченных стихов, ведомые только ему. – А откуда вам известно?..

Она ответила сразу:

– А вы же на прошлом массаже говорили. Конечно, себе, но я слышала.

– Между прочим, – весело признался Шереметьев, – авторство этих строк принадлежит Федору Ивановичу Швачкину.

– Разве он стихи пишет? – Светка радовалась, что Шереметьев продолжал разговор, не рассердился на ее вопрос, что принял ее присутствие, которого не замечал с начала массажа. С Шереметьевым теперь, когда не стало Александра Илларионовича, Светке почему-то особенно хотелось разговаривать. Да и при жизни Ковригина, пожалуй, только Максим Максимович вызывал в ней желание выговориться, но тот бросал две-три приветливые фразы и замолкал. Правда, случалось, что по какой-то неуловимой связи Шереметьев мог произнести строчки, обрывок каких-то стихов, но она их не запоминала, возвращались эти стихи измененными, неузнаваемыми к Светке лишь в моменты, когда с ней «случалось». Но вот про снегопад отпечаталось до слова.

– Федор Иванович стихов не пишет, – сказала Шереметьев, – но это не имеет значения. В мире всегда должны существовать люди, сами и не создающие произведений искусства, но мыслью, словом, поступком побуждающие к творчеству других. Иногда даже просто своей аурой, в которой художническая потенция окружающих поразительно интенсифицируется.

Светка не рискнула поддержать собственными рассуждениями речь Максима Максимовича, хотя смысл ее оказался Светке понятен. Уж нечего говорить про «ауру» – про этот-то предмет разговоров наслушалась, Ирина и ее «шапки» «ауру» в салоне мяли так и сяк. Поэтому спросила как бы со знанием дела:

– А у него аура положительная?

Задумавшись на миг, Шереметьев подхватил с задором:

– Представьте себе, выяснилось, что, как вы выражаетесь, положительная. Причем выяснилось нежданно-негаданно. Кстати, строчку о снегопаде он сообщил мне как-то в разговоре, и ничегошеньки она в моих мозгах не породила, кроме сомнений относительно только авторства. И вдруг на тебе, со Швачкиным что-то случается!

Светка при этой фразе насторожилась, а Шереметьев, увлекаясь все более, говорил, говорил с ней, как с равным собеседником, не задумываясь, видимо, что до нее доходит, что нет:

– Что-то случилось. Произносит речь, вызывающую интересную дискуссию, раздумья. Мне-то просто в масть, как ответ на мои терзания. Но, самое поразительное, меняется вся его сущность, не поведение, а именно сущность, чего нельзя не ощутить. И аура. Всегда-то в этой его ауре, как в ядовитом растворе, гибло все живое, а тут вдруг среда процветания, побуждения, черт-те что!

– И натура изменилась и пороки? – уже совсем смело спросила Светка.

– Именно натура. Именно пороки, как излеченные, как преображенные в достоинства.

Теперь можно было признаться, и она призналась:

– Это я его вылечила.

– Душечка вы моя, конечно, постоянные боли для характера не подарок, а тут ваши чудодейственные руки всем нам спасение.

– Нет. Я натуру лечила. Наложением рук. Я же, может, экстрасенс, астральное тело. – Последнее сказала и с улыбкой и с надеждой на правду.

И приняв Светкино признание за шутку, Шереметьев расхохотался. Хохотал безудержно, по-ребячьи, со всхлипом, даже откатив мягкое тело к спинке дивана.

Может, от обиды, что он не поверил ей, может, оттого, что дрогнуло: «А если правда, что все – чушь, „шапкины“ придури?» – Светка решила рассказать Шереметьеву все. Да нет, не решила, а сразу в момент, все таимое, смущавшее ее вдруг просочилось, разлилось, выплеснулось.

Про то, как с ней «случается», как путаются времена и люди, как где-то слово оборачивается то ли сказкой, то ли небывалой былью, а то и наоборот – видится и слышится, что произойти еще должно.

Юлия сказала слова, которые Светка в своем видении от Таисьи слышала, факира увидела в «коридорке» еще до того, как узнала о его существовании от Ирины. Несколько случаев рассказала. Например, про него, как видела Максима Максимовича молодого, с орденами, медалями, сидящим на бочке, как виноградный сок мешался на земле с бараньей кровью и чабан сыпал из бубна дребезжащую медь.