Светка – астральное тело

– Ирина? – спросил Соконин.

– Ирина, – хрипло отозвалось.

– Это Соконин. Ирина, простите меня, пожалуйста.

В трубке молчало, но тишина была емкой, и Соконин заторопился, боясь, как бы эту тишину не раздробили гудки отбоя:

– Я хам и идиот, Ирина, равнодушный идиот, оправдывающий себя благородным нежеланием связываться со всякой мерзостью.

«Нет, что-то не то я несу… Не это нужно», – чиркнуло во лбу, а тишина в трубке не разрушалась.

– Вы слушаете? – как в тот раз спросил он, и как в тот раз она ответила глухо:

– Слушаю.

– В общем, так: ничего не бойтесь. Будем биться. Я буду. И смерть всем и всяческим швачкиным, – голос стал веселым. Соконин уже знал, что все так и будет. – Ни черта они с нами не поделают. Наше дело правое. Ничего не бойтесь, ни за свое имя, ни за свой успех…

Так же глухо, но радостно она сказала:

– Да гори он синим пламенем, этот успех. И Швачкин вместе с ним…

Вот почему, когда сегодня Светка пришла к Ирине, та без всяких «здравствуй», выдохнула в ухо: «Точно! Астральное тело»!..»

Теперь судите сами: разве не было у Светки причин почти поверить в сверхъестественность своих дарований, а посему и ощущать эту радость, которая подобно пузырькам газировки, вскипала, постреливая где-то возле сердца.

Светка верила: и прекрасную Марго она сможет сделать счастливой, избавит от одиночества. Все сможет.

Заметим в скобках: в душе Марго Швачкин жил по-прежнему неизменно прекрасным.

Даже не огорчало то, что зря потратила время на поездку Швачкиным. Таисья и в квартиру не впустила: «Федор Иванович не в настроении. Приезжай во вторник».

На этот раз Таисья квалифицировала состояние мужа совершенно точно. Швачкин был не в настроении. Формулу эту в данном случае не стоит понимать как адекватность настроения плохого. Потому что состояние зыбкой неясности, размытости ощущений ни под какую статью швачкинских констант подвести нельзя.

Днем, отпустив Соловых и Ольгу Дмитриевну, Швачкин снова позвонил Кучинскому: «Освободились, Дмитрий Леонтьевич?»

Своей легкой, с прискоком походкой Кучинский вошел в кабинет и, еще не достигнув стола, выпалил залихватски весело:

– Браво! Браво, Федор Иванович.

– За что овации? Помилуйте…

– Доклад. Блестящий доклад… Подписываюсь под каждым словом, – Кучинский хлопнул в ладоши, – особенно относительно личной и социальной нравственности. А также климата в коллективах.

– Да садитесь, ради Бога, что ж вы на ходу-то, – растроганно потянулся корпусом к предлагаемому креслу Швачкин.

Усевшись, Кучинский огладил пухлые подлокотники кресла:

– Браво. Первый аккорд. Ждем второго.

– Какого, позвольте спросить? – поинтересовался Швачкин.

Кучинский поднятыми бровями смял лоб:

– Ну, уж это вам решать. Я не берусь формировать чужие биографии. И вашу в том числе. Одно очевидно: человек вашего склада, каким мы знали вас, никак изложенной программе соответствовать не может.

Вираж беседы, надо признаться, был внезапен и сногсшибателен, но Федору Ивановичу потребовалось не более трех секунд, чтобы прийти в устойчивость:

– Смею заметить, что я, в некотором роде, – автор программы, так вас восхитившей.

Подлокотники кресла, подобно маленьким пони, подставляли под ладони Кучинского лоснящиеся спины, точно готовясь двинуться в путь. Но Дмитрий Леонтьевич только погладил их:

– Программа – упоительна. Осуществитель – неприемлем. Я же сказал вам, Федор Иванович, что считаю своим долгом борьбу с вами, как, если хотите, с генотипом. И, не откладывая, начнем: приступим к делам – по исполнении вами условий, мной поставленных. Вы же ими пренебрегли.

Да, смел был Дмитрий Леонтьевич, смел, дерзок даже. А все, небось, от того, что с руководством на дружеской ноге, как он запросто там, на конференции с руководителем-то? Ан нет, просекся, не постиг швачкинской искусности. И вот.

– Ну, что ж, Дмитрий Леонтьевич, – задумчиво протянул Федор Иванович, – позиция ваша ясна. Есть в ней лишь одна слабинка. Персональная это позиция, личная. Вот товарищ руководитель иного мнения о моих начальственных качествах.

Но Кучинский хоть бы что:

– А разве персональная позиция нуждается в визировании? – И между прочим: – Кстати, руководитель уже на другой работе.

Швачкину бы опешить. Вот так новость! Но хлынуло к сердцу иное:

– Сменен? Так что ж вы-то гарцуете? Вы же «без спины» остались. Так? Или теперь отрекаться начнете?

Кучинский затряс головой, словно пробивая непонимаемую завесу швачкинских слов:

– Отрекаться? От чего отрекаться? Отрекаются от убеждений, от позиции. От чего отрекаться мне? И еще – «спина». Что за «спина»? Чушь какая-то!..

Кучинский шлепнул кожаных пони, точно приглашая следовать за ним из кабинета.

Уже близко знакомые теперь с Федором Ивановичем Швачкиным, вы вправе предположить, что сцена эта вызвала в нем прилив ненависти. Ненависти деятельной, зовущей к уничтожению противника самыми изобретательными средствами. Мог, конечно, директор на некоторое время призадуматься: а может, опасность реальна и Кучинский по-прежнему силен? Мог Федор Иванович раздражиться до крайности. Мог…

Ничего этого с ним не случилось. Потому что все реакции растворились в липком тумане недоумения, непонимания, никогда Федором Ивановичем не испытанными. «Генотип» Кучинского четким квалификациям Швачкина не поддавался. Ведь он и правда не понял замечания Швачкина относительно «спины». Федор Иванович локаторно улавливал, когда кто чего не понимает, а когда изображает непонимание для надобности.

Оттого даже ошеломляющая новость по поводу смены руководства не овладела сейчас помыслами Федора Ивановича, хотя была по значению превыше всего. Кто новый? Какие на него выходы? Какой методы обращения потребует? Да, ладно. Верилось: и выходы найдем, и методу. Еще впереди колонны помаршируем, а поднатужиться, и за древко знамени подержимся. Не впервой. Всякие смены видели.

Одно опасно: чтоб кучинские в силу не вошли. Опасно, потому что их движения алгеброй чистого разума не разымаемы.

Что двигало поступками Кучинского? Что сообщало для того смысл словам-знакам типа «долг», «честь», «любовь» и прочие, в которых – знал же, твердо знал Федор Иванович – никакого жизненного наполнения не существовало? Откуда проистекала манера бесед, о которой (Швачкину донесли) Шереметьев высказался следующим образом: «Когда я слышу Кучинского, я всегда вспоминаю высказывания декабриста Якушкина об Иване Пущине: „…необыкновенно гуманный человек, равный в обращении и с губернатором и с мужиком“? Что?..