Светло, синё, разнообразно… (сборник)

Это было очень важное для меня время. Мама вела уроки в форме вольной беседы на тему. Ей важно было непременно завести дискуссию. Хороший человек Печорин или не очень? А Грушницкий? А что такое пошлость? Что вы можете возразить Толстому с его рассуждениями об историческом фатализме? Приходилось читать внимательнее, чем обычно. Шевелить извилинами. У кого-то получалось лучше, чем у других, – мама никогда не делала предпочтений. Хотя, конечно, были у нее свои любимцы и любимицы – но не на уроке. То-то и вспоминают ее мои однокашники по сей день светло и благодарно.

Эту ее дискуссионную методику – в педагогической науке у нее есть, кажется, свой термин «эвристический принцип» – я усвоил хорошо и с удовольствием пользовал, когда учительствовал сам.

Вся отрада мамина была в школе. За три ташаузских года – да что: во всю нашу жизнь с ней так и не мелькнуло ничего, ни намека, ни признака того, что называется личной жизнью. Раз только, вернувшись из школы, застал я в гостях у нас степенного узбека (чи татарина), положительного пролетария (оказался кузнец) – откуда он взялся, решительно не помню, – и после ухода его мама с юмором сообщила, что приходил он вроде бы как посвататься, в чем получил отказ, уважительный, но непреклонный.

Иногда мама лирически вспоминала своих институтских кавалеров (о папе – не помню ни разу). Думаю, что эта сторона жизни была для нее зачеркнута лагерем и последующей долгой и упорной битвой за наше выживание. Лагерь страшно потряс ее – стоит только сравнить ее фото до и после. Она была красавица. Она была несомненно романтической натурой. Независимой и ответственной. Не лидер, не тамада – бескорыстный и вдохновенный работник. Эта привычка к труду благородная была ее спасением. Она трудилась все время, каждый день. Она просыпалась и тут же начинала что-то делать. Людей такого типа она сама называла «пчелками». Неутомимая пчелка после самых ужасных ударов все-таки снова и снова принималась за дело жизни – если не ради страны, то ради учеников, если и этого нельзя – то ради своих детей. Никогда ради себя, то есть это и было – ради себя.

Не помню ее плачущей. Один только раз (об этом позже). Думаю, что главные свои слезы она выплакала после ареста и затем в лагере. Там научилась она своему непреклонному упорству жить, жить – жужжать – несмотря ни на что. На ее послелагерном лице всегда видна эта печать несломленного человека.

Тот мой последний год Ташауза, когда она преподавала у нас в классе, мы жили как никогда дружно. Наперебой соперничали в стихоплетстве и всячески подтрунивали друг над другом. У Давида Самойлова – «В кругу себя»; у Корнея Чуковского – «Чукоккала»; у нас с мамой – «Ташаузский дневник».

Цитирую образчик:

Ода на шестнадцатилетие Юлия Кима

Тебе, о сын мой, ода эта,Лирично-пламенный привет.Хочу прославить я поэта,Которому шестнадцать лет.Хочу отметить дифирамбомТвой день, значительный такой.Пишу я чистокровным ямбом,Почти онегинской строфой.Строк не ломаю своевольно,Стараюсь из последних сил,Я избегаю рифм глагольных,Чтоб не придрался мой Зоил.

(К совершеннолетию своему я уже довольно набрался молодой наглости делать своей учительнице замечания. Глагольные рифмы, вишь, меня не устраивали.)

На новый лад настрою лиру…Итак, прошло шестнадцать лет.В тот день ты громко крикнул мируО том, что в жизнь вступил поэт.Свое призвание, однако,Сначала ты не осознал.Ты был отчаянным воякой,С утра до ночи воевал.Под стол ты ползал на разведку,Из-под стола врагу грозил,Одним ударом, очень метким,Ты вазу новую сразил.

(Очень хорошо помню злосчастную вазу, оказавшуюся на пути моей штыковой атаки с лыжной палкой наперевес. Это был розовый стеклянный сосуд с парашютами по бокам. Подарок маме от учеников. Помню ее огорчение и свое искреннее раскаяние.)

Расти, твори, бери вершины,И будь веселым, боевым,И оставайся верным сыном,Надежным спутником моим.

Что ж, мы с мамой в Ташаузе жили, повторяю, дружно, и не думаю, что я был ей большой обузой. Суп сварить и сейчас сумею.

В 54-м я поступил в Московский педагогический (мамин), что на Пироговке, и, поступая, уже знал, как я буду преподавать литературу, если доведется. Хотя мечтал я стать писателем. И таки стал им. Но сначала – таки поучительствовал, девять лет без малого, и смело скажу: успешно, спасибо маме.

Она также перешла из школы в пединститут, только в Ташаузский, и не как студентка, а как преподаватель, и четыре года профессорствовала там, наезжая в отпуск к нам, в Москву, где сестра жила у теток, а я – в общежитии.

Очутившись на воле вне маминого и вообще чьего-либо контроля, я въехал в свой довольно затянувшийся переходный возраст и нередко огорчал сестру и маму своим эгоистическим невниманием или бестактностью. Тем временем ход истории неумолимо сводил нас в Москву. После беспощадного гласного развенчания Усатого кумира маму и папу реабилитировали, и я получил в Москве комнату в трехместной коммуналке: шестнадцать собственных квадратов на втором этаже новенького дома (и недалеко от того, где мы жили до арестов), туда и вернулась мама из Ташауза, но мы и года вместе не прожили, как я удалился работать на Камчатку, потом вернулся, женился, переехал к жене, а сестра из Серпухова – к маме. Так, через четверть века, семья наша наконец съехалась в Москве.

В пятьдесят пять мама сразу ушла на пенсию – хотя в московской школе ей, как всегда и везде, работалось хорошо, и казалось, что она будет пожизненный шкраб-трудоголик, и классы, которые она вела, любили ее и были уверены, что она с ними до самого выпуска. Но мама так разом и ушла, и не только – хотя главным образом – для того, чтобы помочь дочери (та работала в Серпухове врачом и растила сына одна); маме хотелось наконец-то пожить, что называется, для себя, целиком: вволю почитать, походить по музеям и консерваториям, понавещать родню и друзей. Ее любимая подруга, солагерница Лидия Владимировна Домбровская, высокая, статная, громогласная, насмешливая дама, с прямым и резким характером, прекрасно образованная, маму любила горячо – она так сказала на маминых похоронах:

– Последние одиннадцать лет Нина прожила счастливо.

Это была правда. Школьная страда сменилась столь же непрерывными, но все-таки своими заботами, и теперь уже дни летели не по учебному, а по собственному расписанию.

Были два пункта, несколько омрачавших ее существование. Во-первых, конечно, мое диссидентство. Мое краткое, но вполне чреватое тюрьмой участие в правозащитном движении в 1967–1969 годах. Пережитый лагерный ужас вдруг затревожил ее снова – на сей раз как моя возможная перспектива.