Светлое будущее

— Это другой вопрос. Для меня тут проблемы выбора нет. Я бы пошел с красными, если бы даже знал, что на другой день меня расстреляют. Для меня и теперь нет проблемы выбора. Случись что — я до последней капли крови буду защищать эту страну и этот строй жизни. Я не хочу возвращаться назад. Я хочу идти вперед, принимая случившееся как бесспорный факт. Критика коммунизма на почве коммунизма не есть борьба против коммунизма. Она не может в принципе привести к реставрации докоммунистических порядков. Скорее наоборот, именно зажим критики коммунизма тесно связан с тенденцией к такой реставрации или в крайней случае с тенденцией к перерождению в духе

такой реставрации. Кстати, никто сейчас так много не делает для дискредитации коммунизма, как само наше высшее руководство и официальные власти. И тоже, кстати, сталинизм был самой классической контрреволюцией. И знаешь, что инстинктивно чуют наши привилегированные слои в критике советского строя жизни в первую очередь? Угрозу революции, т. е. угрозу своему благополучию. Вот какие фокусы выкидывает порой история. Тут все вывернуто, перевернуто, искажено. Я хочу лишь докопаться до сути дела. Хочу обрести начало нового пути. А с кем бы ты пошел положа руку на сердце?

И я не смог ответить на этот вопрос. Я не испугался: с Антоном я мог быть предельно откровенен. Просто у меня не было такого ответа. И я не хотел его искать.

— Вот видишь! А ведь суть-то дела проста: опять встала вечная проблема имущих и неимущих, насилующих и насилуемых. Я — неимущий. Ты — имущий. Что может быть проще? Идея коммунизма была рождена неимущими или во имя неимущих и во имя страдающих. Во имя страдающих рождается теперь критика коммунизма как данной реальности. И критика коммунизма отныне и во веки веков есть столь же серьезное дело, как и сам коммунизм. Антикоммунизм есть реальность самого коммунизма и его вечный спутник. Чего вы боитесь? Это же блестящий пример в пользу вашей же диалектики. Или вы ее допускаете в применении к кому угодно, только не к себе?

— Ты сказал: антикоммунизм. Но мы при этом имеем в виду нечто иное, чем ты. Мы имеем в виду критику коммунизма с позиций капитализма.

— Чушь! Нет такого явления в реальности. Вы имеете дело со схемами, выдуманными вами же. Всякая критика коммунизма в эпоху торжествующего и процветающего коммунизма есть антикоммунизм, какие бы источники эта критика ни имела и чем бы она пи вдохновлялась. Иное дело — борьба против Советской Империи и ее сателлитов как определенной совокупности государств. Поскольку последние коммунистические, эта борьба принимает форму антикоммунизма. Но это — разные вещи.

Их умышленно смешивают как с той, так и с этой стороны. Западу, которому мы угрожаем, выгодно представить нашу угрозу как угрозу коммунизма, а не просто как угрозу со стороны народов, населяющих страны нашего блока. Нам выгодно представить сопротивление нашему наступлению на Запад как антикоммунизм, а не как сопротивление нашествию народов с каким-то (безразлично каким) строем жизни. Конечно, в нашем давлении на Запад есть социальный момент: ликвидировать базу для сравнения и критики нашего образа жизни. Но не он главный. Тут важнее борьба, вытекающая из взаимоотношений народов и государств за существование, безопасность, господство.

— Вот видишь,ты же сам признаешь...

— Я готов признать все, что вы потребуете. Я хочу только одного: выделить специфические явления коммунизма в чистом виде, как это делал Маркс в отношении к капитализму, и подвергнуть их объективному исследованию. Вот и все.

— Ничего себе претензия! Ты хочешь ударить в самое сердце. Ты хочешь раскрыть секреты механизма коммунистической эксплуатации и уверяешь, что это очень скромно.

— Я не претендую на то, чтобы раскрыть этот механизм. Я знаю свои силы. Я претендую только на одно: на попытку убедить хотя бы кого-нибудь в том, что такой механизм есть.

— Это то же самое. Все равно это значит ввязаться в драку не на живот, а на смерть.

— Я это понимаю. К сожалению, я понимаю еще и кое- что похуже. У Маркса было большое преимущество: пока раскусили ею замысел, он уже сделал свое дело. У нас же имеется целая армия идеологов и теоретиков, которая заранее видит замыслы такого рода, и имеется могучий аппарат, способный пресечь их в зародыше. Коммунизм намерен законы своей натуры сделать самой запретной тайной своего последующего бытия.

— По-моему, ты преувеличиваешь. Как только коммунизм ощутит свою полную безопасность, он самым циничным образом откроет свои тайны.

Он никогда не ощутит состояния безопасности. Опасение за себя — одно из необходимых его качеств, если даже в мире останется всего одна-единственная страна. Ты знаешь, почему тебя провалят на выборах?

Вопрос был столь неожиданный и столь неприятный по содержанию, что я растерялся.

— Так вот, тебя провалят именно потому, что тебя хорошо знают, и знают, что у тебя есть какое-то желание понять коммунизм научно, т. е. объективно. Во всяком случае, Они все хорошо знают, что в тебе нет твердой и непоколебимой решимости всеми силами помешать самопознанию коммунизма. Ты, как и все Они, мешаешь. Но делаешь это так, как будто что-то оставляешь про себя. Так, на всякий случай.

ВЫБОРЫ

Я с нетерпением ждал звонка. Как только закончится заседание Отделения, станут известны результаты выборов. Общее собрание — пустая формальность. Главное — Отделение. Вечером позвонил первым Сериков и сообщил печальную новость: меня провалили, прошел Васькин. Потом звонили многие другие. Провалили одним голосом. И этот голос был голосом маразматика Канарейкина. Он решил заложить меня и такой ценой продлить... Что продлить? Болван, все равно твои дни сочтены. Не поможет тебе это. Теперь тебя сожрут за полгода максимум!

Оказывается, Канарейкин выступил и сказал, что я — способный ученый, но увлекающийся, что я еще молодой, могу подождать до следующих выборов, что у меня есть ошибки, которые надо исправить, и г. п. Выступление Канарейкина вызвало недоумение, но на всякий случай некоторые мои сторонники (и друзья, конечно) проголосовали против.

Итак, комедия окончена. И у меня наступило облегчение. Я даже отчасти был доволен: теперь будут шеп тать по углам, что подонка Васькина выбрали, а меня, порядочного ученого, завалили. Ну, теперь держись. Теперь меня разнесут в АОН, в ВПШ и на кафедрах во всех местах, где у меня сложилась репутация ревизиониста. Отдел разгонят. Все наши книги и статьи, находящиеся в издательствах, завернут обратно. Намеченные защиты отложат и замотают совсем. Отменят командировки. И в журналах начнут шипеть. Сначала косвенно, потихоньку. Потом прямо, в лоб и на всю железку. И на всех заседаниях, совещаниях, собраниях будут склонять наши имена. И во всех резолюциях снизу доверху будут посвященные нам пункты. И так по крайней мере пару лет. Если, конечно, не произойдет еще нечто из ряда вон выходящее. Впрочем, если это будет нечто, касающееся не нас, на нас набросятся с удвоенной силой как на виновников.

Обдумав все это, я первый раз за все это сумасшедшее время заснул спокойно и проспал даже завтрак. Ну что же, теперь буду жить по-человечески. Буду отдыхать, читать книжки, похожу по музеям. Кому сказать, не поверят, что я последние двадцать лет ни разу не катался на лыжах и ни разу не был в картинных галереях и на концертах. Два-три раза в театре был. Да и то случайно. Больше времени будут проводить с Ленкой и Сашкой. Красота!

И все-таки то, что они сделали, несправедливо. Как же так получилось это?