Светлое будущее

Разговорились. Я начал жаловаться на Москву. Спешка. Давка. Серость. Скука. Раздражение. В общем, высказал все, что обычно говорят о Москве в интеллигентских кругах.

— Нет могу с вами согласиться, — сказал Виктор Иванович после того, как я выговорился, мы для начала осушили по рюмочке водочки и приобщились к царским закускам, каких я не видел со времен последнего визита к Корытовым. — Вы просто не знаете Москвы и не ощущаете ее реальной жизни. Москва — великий город. Один из самых великих городов мира во всех отношениях. А если учесть напряжение жизни, то, может быть, самый великий. Пульс мира бьется сейчас здесь, в Москве. Москва — все, что угодно, только не провинция, как вы заметили. Париж и Лондон теперь больше провинция, чем Москва. Я уж не говорю о Риме, Вене, Мадриде и прочих городах Европы. Нет, Москва давно не провинция.

Я слегка захмелел. Но не от вина, а от непривычно вкусной еды и от общего ресторанного возбуждения. Виктор Иванович обращался с винами, закусками и официантами как опытный завсегдатай ресторанов. В нем мало что осталось от былого сотрапезника в нашей Забегаловке.

— Вы думаете, я шучу, — продолжал Виктор Иванович. — Ни в коем случае. В Москве есть абсолютно все, что захотите. Любые вина. Любая еда. Любые девочки. Сейчас в Москве есть такие девочки, каких в Париже не сыщете. Любого вида, возраста, интеллекта, темперамента. В Москве есть все. Наркотики. Сифилис. Шпионы. Иностранцы. Валютчики. Проститутки. Буддисты. Гении. Проходимцы. Гомосексуалисты. Богоискатели. Парапсихологи. В Москве есть абсолютно все.

— Все равно это серо, скучно, бесцветно, — сказал я. — Разве сравнишь это, например, с тем образом жизни, какой описан у Бальзака и Мопассана...

— Что же, попробуем сравнить. Женщины? Уверяю вас, наши московские бабы не хуже. А есть и получше. Вы просто не имеете доступа к ним. Балериночек и артисточек у нас раз в двадцать побольше. И отбор идет из более обширного и разнообразного человеческого материала. И в этом самом деле, уверяю вас, прогресс большой произошел. Еда? Да если бы вы знали, что жрут в Москве, вы глазам своим не поверили бы. Вы даже названий того, что жрут в наших высших слоях, не знаете. Квартиры? Дома? Дворцы? Так ведь и бальзаковские герои не в Версале и Лувре жили. А у нас теперь по части квартир и дач дело обстоит не хуже, чем у французов в те злачные времена. Я ведь бывал в Париже. И в домах тех бывал. Никакого сравнения! Было бы время, показал бы вам такие московские квартиры, что вы бы ахнули. Ценности? Вы думаете, теперь их нет? Да у нас людей, которые живут на уровне западных миллионеров, не меньше, чем на Западе. Вон, взгляните! Видите, та жирная черная стерва? У нее в каждом ушке ценности — особняк можно купить. Посмотрите на ее лапы! А таких теперь пруд пруди. Развлечения? Дорогой мой, это вам недоступно. А тем, кто хочет и умеет это делать, им не скучно. Зрелищных учреждений теперь во сто крат больше. В Москве умеючи можно посмотреть любой заграничный фильм, прослушать любую западную музыку, прочитать любую книжку. Разговоры? Вы думаете, бальзаковские и мопассановские герои вели более интересные беседы, чем мы? Ерунда, я изучал этот вопрос специально. В Москве буквально сотни тысяч людей ведут беседы на гораздо более высоком интеллектуальном уровне. Бессобытийность? Да кто вам сказал, что московская жизнь лишена драматизма?! Походили бы вы хотя бы по судам! Почитали бы письма, приходящие в редакции газет! И московские драмы не мельче бальзаковских.

Мы ели одуряюще вкусные азиатские блюда, пили вина, которые давно нельзя купить в магазинах, пьянели и теряли постепенно связь с той нашей слякотной жизнью, какая была, есть и будет за стенами этого злачного места.

— Москва стала центром притяжения для многих миллионов людей, — продолжал свой гимн Москве Виктор Иванович. — Знаете, сколько людей ежегодно вливается в Москву, несмотря на всяческие запреты? И очень многие добиваются успеха. Посмотрите наших государственных деятелей, генералитет, видных писателей и художников, артистов, спортсменов... много ли среди них коренных москвичей? В Москве сейчас происходит не просто нечто аналогичное бальзаковскому и мопасса- новскому Парижу. Тут творится тысяча таких Парижей. В этом, может быть, и дефект нашей жизни: слишком много этих Парижей. Нет ощущения исключительности. Но это уж другой вопрос.

Просидели в ресторане мы до самого конца. Выпили уйму всяческих вин, а уходили совсем трезвыми.

— В этом все дело, — сказал Виктор Иванович. — Главная причина алкоголизма — плохая выпивка и отсутствие приличной закуски. Того, что мы с вами сейчас тяпнули, хватило бы свалить с ног десяток уличных алкоголиков.

Ночная безлюдная Москва выглядит совсем иначе, чем днем. Слабоосвещенные улицы кажутся красивыми и многообещающими. Освещенные окна (боже, сколько их!) создают иллюзию тайны.

— В одном вы, пожалуй, правы, — сказал Виктор Иванович. — Москве не хватает своих поэтов. Таких, как Бальзак и Мопассан. Появись у нас литература такого масштаба, и московская жизнь представилась бы совсем в ином свете. И действительно стала бы иной. Мало хорошо одеваться, пить, жрать, спать с красивыми бабами, развлекаться в зрелищных предприятиях, вести душещипательные разговоры. Это — необходимое условие хорошей жизни. Но это еще не все. Нужно еще определенное осознание всего этого добра в общественно-признанных формах. Вот мы сейчас с вами здорово поели. Но, увы, это факт лишь физиологический, а не социальный. Он не есть факт литературный, в частности. Москве нужны свои великие поэты. Только появятся ли они? А жить- то все равно надо! Надо жить, понимаете? Жить!

Мы вышли на улицу Горького, прошли через Красную площадь и вышли на набережную.

— Приходилось ли вам наблюдать человека, нагло и успешно делающего карьеру? Вы видите, что он — циник, интриган, проходимец, ловкач. Вам противно. Но вас тянет к нему. И временами вы даже восхищаетесь: вот, мол, мерзавец дает! Москва очень напоминает такого человека. Она нагло и уверенно делает карьеру. Серенькая-серенькая, а вылезает-таки в фигуру номер один. А кто из наших вождей поначалу не казался сереньким?! Пройдет каких-нибудь сто лег, и история Москвы нашего периода будет интриговать человечество не меньше, чем история Парижа времен Великой французской революции. Биографию Брежнева изучат по минутам. А Солженицына забудут.

Он прав, мой собеседник. А жаль!

— Что жаль?

— Жаль, что биографию Брежнева изучат, а Солженицына забудут.

И это говорю я, человек из партии Брежнева!

— Что поделаешь! Такова жизнь.

ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОММУНИЗМ

Книга Антона еще не вышла. Он боится, что его дурачат. Решил дать согласие на издание в любом антисоветском издательстве. Говорит, иного выхода нет. Они сами вынуждают к этому. Что же, вполне логично. Им легче иметь дело с прямой антисоветчиной (тем более мода на нее пошла на убыль), чем с академически спокойным анализом существа дела.

В заключение книги Антон писал, что коммунизм есть вполне естественный и нормальный строй общества. В нем меньше искусственности, чем в обществах западной цивилизации. Это место в рукописи было обведено красным карандашом, и на полях было написано: «Это верно!» Задача книги заключалась в том, чтобы объективно описать, что это такое на самом деле с точки зрения его глубинных закономерностей, тенденций и перспектив. Как отнестись к этому — личное дело читателя. Автор не навязывает ему на этот счет никакой линии поведения. Единственное, что он может посоветовать, — если ты недоволен, если тебе это не нравится, борись. Как? Как удастся. Ибо наилучшие формы борьбы отбираются лишь из опыта борьбы. А такого опыта пока очень мало, чтобы сделать оценочные выводы. Это место в рукописи было обведено черным карандашом, и па полях было написано: «Это опасно!»

Взыскание с меня сняли. Предложили кафедру в одном из московских институтов. Кафедра ерундовая. Но года за три я приведу ее в приличный вид. Так что еще не все потеряно.

Как-то вечером я вышел на улицу и побрел куда глаза глядят. И пришел к нашему (до сих пор не отвыкну!) институту. Посмотрел на темные окна отдела. Повздыхал. И поплелся по проспекту от нашего Желтого дома к сверкающей вдали площади Космонавтов. К нашему Лозунгу.

— Нет, господин Зимин, — думал я вслух, — наша борьба еще не закончена. Она только еще начинается. Вот выйдет ваша книжонка, тогда и поговорим. В открытую. Пожалуй, это неплохая идея. Мне наверняка дадут целый подвал в «Правде». Потом — статью в «Коммунисте». — И мне очень захотелось, чтобы книжечка Антона вышла. И я даже немного взгрустнул от того, что давно не виделись. Площадь Космонавтов была ярко освещена. Наш Лозунг уже начали ремонтировать. Буквы обросли строительными лесами. Представляю, как Канарейкин будет по этому поводу петь на Отделении. Его сняли с директорства и назначили академиком-секретарем Отделения — выгнали с повышением, как это у нас частенько бывает. Проведет, дегенерат, специальное заседание, посвященное реконструкции Лозунга. Вижу его на трибуне: наш прекрасный Лозунг, как птица пенис, каждый раз восстает из пепла и т. д. и т. п. Тьфу, когда же наконец этих болванов вытурят и заменят стоящими людьми?!

Постояв немного на площади, я медленно побрел обратно. Что-то нога пошаливать стала. И сердце покалывает. Но это — пустяки. Запоры вот замучили. Застарелый геморрой. Черт знает что! На Луну летаем. Рак, говорят, лечить научились. А какой-то паршивый геморрой...

— И все-таки мы его построим, — сказал я вроде про себя, а получилось громко.

Я испугался, что прохожие посмотрят на меня с насмешкой. Но они не обратили на меня внимания. Я тащил свою бессмысленную тележку мимо них, сквозь них, в каком-то несуществующем для них разрезе бытия. Куда?..