Светлячки на ветру

Нежно поцеловал тыльную сторону ладони. Пробежал губами по шёлковой коже, резко пахнущей каким-то специфическим реактивом. Перевернул ладошку внутренней стороной – по руке бежали красные тоненькие ручейки линий. Самым широким ручьём текла линия ума. Линия жизни была прерывистой и не очень длинной. Венерин бугор краснел большой полянкой с распустившимися маками. Руки первоклассницы-замарашки, перемазанные чернилами и фломастерами.

Картридж был заполнен, самописец писал кривые, напоминающие кардиограмму неровно бьющегося сердца. Он сидел в кресле, расположившись около приборов, и смотрел на пульсирующую синусоиду, рисуемую на миллиметровом листе бумаги, думая о том, что вот так, наверное, и вся наша жизнь – качание по волнам синусоиды, где мелкие волны, догоняя и набегая друг на друга, интерферируют и собираются в большую волну.

Дальше они гуляли по обледенелому откосу, и он осторожно поддерживал Вику под локоток, чтобы не упала на своих каблуках-столбиках. С реки дул пронизывающий ветер, хотя реки и не было будто вовсе. Было ровное снежное поле, еле различимое в вечерней тьме. Огни на реке не светились. Мутные фонари с залепленными снегом лицами, стоящие на откосе, покачивали головами, роняя тусклый свет. Две неровные тени, маленькая и большая, забавно пошатывались на льду в их освещении, точно пьяные. Вышли к ёлке на площади. Ёлка была в этом году украшена в салатовые фонарики и люминесцентные игрушки. Казалось, что молодые зелёные иголочки и шишечки, осыпанные яблоневым и черёмуховым цветом, пробиваются сквозь вечнозелёную хвою. Даже пятиконечная звезда была не привычно красной, а золотой с зеленоватым фосфоресцирующим в ночи ореолом. Ёлка была настолько большой, что чудилось, звезда улетала кометой в небо, оставляя газовый шлейф свечения в форме наряженной ели.

Если бы скрип снега можно было записывать как музыку, то его полустёртые следы на уже утоптанном снегу служили бы ей нотами. Её же следы тонких каблучков бежали как многоточие, обещая глубокомысленное продолжение…

19

Её глаза поймали его изучающий взгляд сквозь дымчатые очки. Она почему-то подумала: «А зачем он носит дымчатые стёкла зимой, когда нет солнца?» Она всё равно видела его глаза сквозь этот защитный экран, видела даже через стол, заставленный тарелками с яствами, различала чёрные расширившиеся зрачки, будто у наглотавшегося белладонны. Да и сами эти зрачки ей почему-то напомнили чёрные блестящие ягоды этого растения, на которых играли лучи света. Она бесстрашно встретила эти ягоды его взгляда, таящие в себе дурман, и ей даже хватило сил на то, чтобы её взгляд стал долгим, немигающим. Она готова была помериться с ним силами. Кто кого? Но в этом взгляде был и призыв. Она уже знала, что выделена из толпы, замечена. Теперь его глаза будут неизбежно находить её, как миноискатель. Делать всё сужающиеся круги, чтобы замереть в одной точке. И вот уже стрелка дрожит и зашкаливает… Но внезапно Глеб отвёл глаза, не выдержав её взгляда. Бежал, стушевался, обвёл взглядом комнату, уткнулся в блокнот. И она это ясно почувствовала, что он понял, как испугался этого поединка зрачков… Спрятался за опущенными ресницами.

Любовь, будто внезапно начавшееся мартовское снеготаяние, закружила с головой. Она думала, что уже и не полюбит никогда, но тут внезапно в её жизнь вернулись цвет, вкус и запах. Возвратилось состояние, когда ждёшь встречи со сбивающимся биением сердца. Оно то замирает в предвкушении свидания, то съёживается от холода в молчаливом ожидании, то бьётся так учащённо, что кажется: сейчас выскочит из груди. Его стук отдаётся в висках: бум-бум, бум… Ходила, как лунатик, счастливо улыбаясь и ничего не видя вокруг. Только вот эту лунную дорожку, по которой надо идти, и не важно, что это не солнце, которое греет.

Влюбилась она в него сразу. Если бы ей сказали раньше, что она, вдумчивая и рассудительная девушка, способна так влюбиться, она бы не поверила. Она думала, что первый её брак навсегда отобьёт охоту к любви и семейной жизни. Но оказалось, что сквозь пепелище прорастает трава – удобренная, нестриженая и зеленеющая пышными пучками.

Он был отличником, очень начитан, молодой человек, который будет делать карьеру. Другого рядом с собой она и не представляла. Провинциал, который станет тянуться вверх. Впрочем, не только это вызвало у неё интерес. Он многое умел делать руками, а в семье родителей с этим всегда были проблемы, и не чурался дел, что многие считали «женскими»: стирал, умел готовить. Рассказывал, что помогает матери в саду. И вообще был самостоятельным, положительным, вызывающим доверие, на которого можно будет в жизни положиться. Подумала, что из него получится неплохой муж. Её радовало и то, что он так же, как и она, занимается наукой.

Теперь Глеб частенько задерживался на работе – и они сидели и болтали. Ему нередко удавалось проводить её до дома, старенькой сталинки с облупленной штукатуркой на фасаде, ютившейся в тихом и узком переулке, засаженном старыми огромными тополями, которые почему-то здесь не выпиливали, несмотря на то, что весь тротуар и газоны были будто засыпаны белым пушистым снегом. В лаборатории уже шушукались, и он чувствовал, как пересуды толкаются ему в спину, точно порывы ветра.

20

Как все мы ждём от Нового года чуда, так снова ждала его и Вика.

Опять город был расцвечен радужными огнями и казался завораживающей сказкой. Снова чудище протягивало ей аленький цветочек и говорило: «На, возьми, не бойся». На улицах выросли голубые оленята и сиреневые снеговики, горевшие манящим светом далёкой мерцающей звезды. Вновь на прилавках были рассыпаны блестящие шары с забавными отражениями, причудливо перекрученные и расписанные сосульки, с потолка стекал серебряными и золотыми струями дождь, и казалось, что всё лучшее, волшебное впереди, надо только научиться ждать… Да так оно и было: жизнь только начиналась.

На конференции молодых специалистов сидели на первом ряду вдвоём. Глеб прижимался к ней, съехав с кресла и полулёжа в нём. Чувствовала горячее его бедро, которое прожигало сквозь толстую ткань. Хотела инстинктивно отодвинуться, а потом передумала. Побоялась его обидеть. Да и ей было приятно и немного смешно. Ощущала его плечом, он прижимался не совсем уж откровенно, а как ребёнок к маме. Сама она не чувствовала ничего, никакого возбуждения. Она сидела на краю у прохода, и двигаться ей было некуда. Глеб точно сталкивал её с обрыва. Потом встал и вступил в дискуссию с докладчиком, зачем-то выйдя в проход. Вернувшись, не пересел подальше, а снова прижался ещё сильнее, как будто старался слиться со всеми изгибами её юного тела. Когда пришла домой, удивилась тому, что помнит это странное прикосновение и что бедро у неё горит до сих пор, а внизу живота вдруг зачирикали воробьи, клюя крошки воспоминаний.

В выходные Глеб позвал её на выставку Джозефины Уолл, которая экспонировалась у них в городе. Пришёл с тремя розами цвета заходящего солнца. На выставке были представлены лишь фотографии картин, но Вика всё равно погрузилась в чарующее волшебство и сказочный мир, где птицы и стрекозы, бабочки и феи, летучие рыбы и пух одуванчиков, единороги и волки, эльфы и цветы – всё танцевало в свободном полёте, следовало за радугой и всевидящими мерцающими звёздами в поисках гармонии, любви, надежды и радости. Захватывало дух от полёта, рождающего вдохновение ветра и воздуха. Когда любовь парит в воздухе, всё возможно и по плечу. Сколько ярких красок: сиреневых, синих, жёлтых и зелёных! И почти нет красных: цвета тревоги, крови и ветреного заката… Сколько лёгкости, женских метаний и мечтаний, ожидания и поисков любви находила Вика в этих репродукциях… Зачарованной тайной и магией ей хотелось стоять перед каждой часами и пытаться разгадать удивительный мир образов художницы. Она была так благодарна Глебу, что он погрузил её в эту страну невиданного чуда и удивительной гармонии, что, казалось, могла быть только в райском саду.

После выставки гуляли, взявшись за руки, по фосфоресцирующему заснеженному городу, где снег летел на землю маленькими голубыми, изумрудными и сиреневыми светлячками, парящими в морозной ночи. Сиреневые и розовые ёлки, будто посыпанные сахарной пудрой, сопровождали их медленный путь. Её маленькая ладошка в серенькой варежке из кроличьего пуха свернулась, как котёнок в тапке, в большой кожаной рукавице Глеба.

Чужие губы были горячими и шёлковыми. Скользили, как сорванная травинка, по её губам. Нежно, осторожно, мягко, едва касаясь. Снежинки на ресницах таяли от чужого сбивающегося дыхания.

Пришла домой, поставила розы в вазу, срезав со стеблей колючки и вбирая в себя влажный пленяющий аромат. Подходила несколько раз за вечер – и снова жадно вдыхала, как наркотик, расширившимися ноздрями чарующий и кружащий голову запах, погружаясь в мир горячечных грёз. На другой день бросила, проходя мимо, беглый взгляд на розы, стоящие на комоде, – и замерла в оцепенении, точно ребёнок, увидевший сказку про Алису в стране чудес. Внутри розы цвета недозревшего граната, напоминающей ей искажённый и раскрывшийся в страсти рот, будто горела свеча, делая её лепестки полупрозрачными. Она подошла к цветку – и осторожно потрогала его, затем попыталась заглянуть внутрь, разворачивая, словно пелёнки на ребёнке, нежные, шелковистые на ощупь лепестки. Но ничего не нашла. Никакого волшебного фонарика внутри цветка спрятано не было. С недоверием потрогала его пальцем. Цветок светился, как огромный светлячок. Это было какое-то совершенно необъяснимое чудо. Несколько раз за вечер она осторожно подходила к цветку и смотрела на него с замиранием сердца, будто боявшегося громким стуком колёс, несущихся по шпалам в неизвестность, спугнуть волшебное видение. Цветок продолжал излучать совершенно удивительное волшебное сияние. Только на другой день она поняла, что это зеркало, стоящее на комоде, отбрасывало солнечный зайчик от люстры. Но ощущение необъяснимого чуда и изумления осталось. Позднее оно переросло в знание, что, чтобы выжить, надо создавать иллюзии, а солнечные зайчики могут рождаться и от лампочки в сорок ватт, засиженной мухами.