Светлячки на ветру

– Ты что, трубку кладёшь рядом, а сам что-то делаешь в это время, пока со мной разговариваешь?

– Нет, что ты! Это опять провод.

Она не звонила ему потом целый месяц, ждала, когда объявится сам. Но не выдержала – и позвонила первая. И снова они гуляли по вечернему городу, утопающему в цветных огнях и пахнущему мокрой пылью. В воздухе висела изморось – и от этого огни расплывались, будто пятна на промокашке, становились большими и неровными. Дрожали огни, дрожали капли на ветках обрезанных тополей, дрожал её звонкий голос, и вся она тоже дрожала от влажного пронизывающего ветра, ощущая своё сиротство рядом с ним в этом шумном и праздном городе, взрывающемся от смеха и музыки, вырывающихся из дверей кафе и ресторанов вместе с облачком сигаретного дыма. И снова они сидели в кафе, снова она тянула через трубочку горячий глинтвейн, замешенный на дурманных травах; и снова её ладонь, будто неоперившуюся птицу, подхватывал ветер и поднимал к его шёлковым губам, пахнущим бродившим виноградом. Музыка опять била по её барабанным перепонкам, но она оглохла – и перестала слышать этот лязг и скрежет металла. В душе её проснулись и заливались соловьи.

И вновь её провожали до дома. Только теперь его рука нежно и по-хозяйски обнимала её за талию, будто вела в каком-то новом, ещё не разученном ею танце, и она очень страшилась попасть не в такт и сделать неловкое движение. И ещё очень боялась, что её могут увидеть знакомые.

Хотелось спрятать проснувшуюся любовь к этому ворвавшемуся шквальным ветром человеку подальше от людской зависти и слепой злости, зажать в кулачке, как кусочек случайно найденного среди серых обкатанных волнами голышей янтаря, впитавшего солнечный свет. Спрятать, чтобы не задевать чувства других, несчастных и от того больных, которым чужое счастье выжигает нутро, словно уксусная кислота. Хотелось прикладываться к ней, как к морской раковине, хранящей вековой ропот волнующегося и никогда не утихающего моря, пытаясь прочитать его ноты и понять его чужой, тревожащий душу своей неразгаданностью, язык.

И вновь её целовали в тёмном дворе, где любопытный глаз фонаря был разбит кем-то из подростков, и фонарь застыл столбом над их головами. Губы были горячими, точно только что пили обжигающий нёбо вязкий шоколад, и уже не напоминали ей мягкий и сочный виноград. Жадно затягивали в водоворот, будто полевой цветок, небрежно сорванный и брошенный кем-то в тихо бегущую в своих берегах реку.

9

Они встречались почти полгода, наворачивая круги по шумным улицам города или парку, она успела привыкнуть к нему настолько, что не представляла уже свою жизнь без него, когда она узнала, что он был дважды женат и что у него есть ребёнок. Про свою первую жену Владимир сообщил, что она была очень молодая, ей было девятнадцать лет, интересовали её только джинсы и танцы, и что развела их его мама, которая сказала, что у его супруги никогда не будет детей: её знакомый гинеколог оповестил, что девочка делала аборт. Владимир ещё добавил, что иногда он жалеет о разводе, так как тогда бы он имел то, чего не имеет теперь.

Вторая его жена была полной противоположностью первой. На Викин вопрос, почему они развелись, он честно ответил, что виноват он: сначала всё было хорошо, потом начались сложности.

– Какие? – спросила расстроенная Вика.

– Всякие. С родителями. С ребёнком. Как время проводить.

– Почему же ты раньше мне не сказал про свои браки?

– Боялся, что не поймёшь.

– А ребёнок? Ты часто с ним встречаешься?

– Нет. Я вообще не встречаюсь. Я только деньги даю. И вообще он отстаёт в развитии.

– Ненормальный, что ли?

– Да нет. Отстаёт в развитии. Сейчас жена поехала с ним в Киев. Там какая-то методика есть, прибор, где лечат с помощью электротока. Она очень надеется, что поможет.

– Ты поэтому ушёл? Из-за ребёнка?

– Нет. Не из-за него. Скандалы надоели. Придёшь выпивши – скандал; трезвый, но поздно – скандал. А мне ведь и в театр хочется, и в кино, и с друзьями посидеть. На выходные на дачу уедешь – скандал. Я ей говорю: «Поехали вместе, вы там погуляете, а я поработаю», а она не хочет, говорит, что дома дела. А я ведь ей помогал. Я и пелёнки стирал, и убирался, и готовить я умею.

– Она виновата, что вы расстались?

– Нет, я. Да что теперь это обсуждать, надо просто на будущее сделать выводы.

Вика тогда долго не могла прийти в себя. Но в одном Владимир был прав: она уже привыкла к нему и не представляла себя без него. Расстаться сейчас – значит оторвать кусочек живой тёплой нежной кожи, примерзшей к металлу на морозе. И отрывать надо, и без травмы не обойтись… Она решила тогда закрыть на всё глаза. Поздно уже было расставаться: она уже любила его и вся её дальнейшая жизнь в мыслях протекала рядом с ним. Без него её уже не было. Вернуться в то недалёкое время, когда жизнь имела цвет серой газетной бумаги с речами с партийного съезда, которые надо законспектировать к очередному семинару?

Был последний месяц весны, уже деревья выстрелили, будто шариковые авторучки, своими зелёненькими листьями, и она знала, что до цветения – рукой подать, но стало вновь холодно: так бывает, когда цветёт черёмуха. У неё и голова уже кружилась, как от сладкого и дурманного запаха черёмухи. Они наворачивали круг за кругом по парку – и она чувствовала, что тошнотворный запах всё усиливается: подняла голову и увидела над головой огромное дерево, ещё почти без листьев, будто намыленное, покачивающее кроной в маленьких, ещё не лопнувших пузырьках пены.

Владимир взял её голову в свои ладони, будто волейбольный мяч, что ловко поймал, а теперь раздумывает, как метнуть его половчее. Резкий запах вина плеснул ей в лицо. Она безошибочно угадывала этот запах. Она его не переносила. Если отец приносил этот запах домой, то мама всегда начинала скандал. Потом, когда Вика подросла, она всегда его сама просила (даже когда мама уезжала) не приносить домой этот запах. Вика тогда почему-то ничего не сказала Владимиру, но он сам обмолвился, что они с отцом отмечали День Победы. Будущий свёкор на фронте не был, но Викин отец был из выпускников 1941 года, ушедших прямо со школьной скамьи на фронт, 9 Мая всегда надевавший ордена и медали и отправлявшийся на парад искать встреч с однополчанами. Ни разу он не приходил с этих встреч с винным запахом – и они с мамой понимали, что он опять, как и в прошлые годы, никого не встретил. Но накануне на кафедре праздник отмечали всегда.

Вика ничего не сказала Владимиру тогда.

Было ещё одно маленькое потрясение в жизни Вики. Они гуляли в тот вечер по откосу – и она была счастлива. Шли, взявшись за руки. Она чувствовала себя маленькой девочкой, которую взрослый крепко держит за руку, чтобы она не потерялась. Её маленькая ладонь была точно спрятавшийся зверёк в норке большой ладони Владимира. Ей совсем не хотелось выпускать свою ладошку из его руки. Она чувствовала его шершавую и горячую кожу, слышала удары чужого сердца, которые почему-то доносились через ладонь, будто стук колёс поезда, спешащего через туннель, слышался на земле, под которой этот туннель проходил. И так ей было хорошо и спокойно! Она верила в то, что с этим человеком она будет счастлива всегда и он сможет её защитить от всех ветров жизни. Потом они целовались в подъезде соседнего дома – и она ощущала солоноватый привкус крови на своих губах и его шелковистые губы, втягивающие её в себя, будто высасывающие кокосовый орех.

Она легко вспорхнула на свой третий этаж, улыбка блуждала на её отрешённом лице, пока она раздевалась и принимала душ, представляя, что упругие горячие струи – это руки её любимого. Вышла разгорячённая из душа – и решила сделать Володе приятное: позвонить и проведать, как он добрался домой. Сотовых тогда не было: общались только по домашнему телефону. Она знала, что родители его уехали на выходные в деревню, где у его отца жила мать. Каково же было её удивление, когда к телефону никто не подошёл! Сначала она решила, что Владимир в ванной, но он не подошёл и через час. Она звонила ему три раза ночью, боясь, что жалобное позвякивание набираемого номера услышат на параллельном телефоне родители, но удержаться от звонка не могла. В равнодушной холодной трубке раздавались длинные гудки. Она так и не заснула в эту ночь. Ворочалась. Сбила всю простынку в ком так, что оголился полосатый матрас. Глаза жгло, будто их надул ветер и насыпал в них всю подметённую им пыль заплёванных тротуаров. Лежала и смотрела, как чёрные рёбрышки ветвей на шершавой стене дрожат, словно дышат. Прижималась к ним, чтобы остудить свой горячий лоб. Сна не было ни в одном глазу. Наблюдала, как в комнате медленно начинают проступать сквозь тьму очертания предметов, потом появляется цвет – сначала грязный и тёмный, словно полинявший после стирки с тёмно-синим бельём, затем становящийся всё светлее и насыщенней. В окно хлынул мутный рассвет.

Они должны были встретиться на другой день в обеденный перерыв. Он обещал забрать у неё книгу, что она просила отксерокопировать. В те времена копировальные аппараты были редкостью, а у Владимира на работе их было целых три штуки.

Когда встретились, то пожаловалась, что не спала всю ночь, надеясь на объяснение. Но Владимир, взявшись за подол её платья и задержав его в своих пальцах, лишь выдохнул:

– Я тоже почти всю ночь не спал, – и осторожно погладил по колену.

Это было первое в её жизни проявление мужской неверности. Но она ничего почему-то ему не сказала тогда. Вымолвила только, что звонила ему раз десять, но Владимир ничего на это даже не ответил…