Светорада Золотая
Шрифт:
Окончив речь, Укреп стал заглядывать Стемке в глаза, ждал, что тот скажет. Не дождавшись, намекнул о княжне: мается, мол, места себе не находит, все на капище ходит и требы богатые приносит. Задобрила щедростью тоже косо поглядывавших на нее волхвов. Сама же в кручине великой. Наступает русальная неделя, когда перед днем Купалы девушки прекращают работу и ходят на гулянки, водят хороводы да в реках моют косы, а княжна все сидит одна в тереме. Видать, некому утешить ее, а сама никак не опомнится от случившегося.
– Ты пойми, Стема, – восклицал Укреп, – если Светорада и сболтнула лишнее, то только по недомыслию. Сам знаешь, умишко у нее короче кос, словно сами боги укоротили его в обмен на красоту.
И Укреп вновь заглядывал в синие затуманившиеся глаза приятеля в ожидании
– Квасу еще налей.
Укреп ушел, так ничего и не добившись от Стемы, и тот опять завалился спать, пролежав под кустом до самой темноты.
Так и проводил он время: стрелял дичь, бродил по окрестностям, беспробудно пил, а то и выходил на кулачный бой. Силачей на волоках всегда водилось немало, любили они разогнать застоявшуюся кровь в кулачном бою, и многие были куда сильнее Стемы. Но он дрался не так, как тут принято: то подсечку неожиданно сделает, когда у самого от борцовского объятия противника уже кости трещат, и повалит под смех и улюлюканье зрителей, а то в последний момент так боднет лбом в переносицу, что кровь польется. Росточка Стемид был невеликого, но чтобы в переносицу какому-нибудь богатырю угодить, – в самый раз.
Одни ругали его за недозволенные приемы, другие же, наоборот, стремились перенять.
– Хитер ты, Чубатый, – говорили Стеме местные, называя приклеившимся тут прозвищем. – Гляди только, чтобы за хитрости девки тебе чуб не выдрали по волоску.
И начинали смеяться, видя, как вздрагивал Стема, отходя прочь.
О девках и бабах на волоках в последнее время говорили постоянно. Когда же еще о них говорить, как не в русальную неделю. Кто-то даже намекал, что надо бы отыскать где-нибудь у обмелевшей реки этаких прелестниц, посмотреть, как они моют косы, как погружаются нагишом в искрящуюся от лунного света воду…
Как-то на волоки забрел полудикий волхв, тоже не побрезговавший выпить из ходившего по кругу бурдюка хмельной жидкости. Заслышав такие разговоры, он даже подскочил, руками замахал, бренча костяными амулетами.
– Совсем боги помутили вам разум, быки бодливые! Да ни одну девку в такое время тронуть нельзя, чтобы гнева богов не вызвать. Может, хоть красавицы наши умилостивят небожителей, и на землю кривичей Купала принесет дожди и грозы. А иначе… Видят боги Перун, Даждьбог и Симарг [116] крылатый плохо придется всем, кто к земле привязан!
116
Симарг – у древних славян мифический крылатый пес, охраняющий посевы.
– Ну да мы к земле не привязаны, – беспечно отвечали ему.
Тут действительно собрались в основном люди торговые да военные или еще как-то зарабатывающие на пропитание. И пока реки не замерзли и в лесу дичь водится, голода они не страшились. А вот любиться хотелось. Вот и поднесли волхву чарочку, попросили поворожить об известном деле: дескать, когда? С кем?
Волхв от подношения не отказался и с готовностью вызвался ворожить первому, на кого упал взгляд. Им неожиданно оказался Стемка Стрелок. Его смешили повадки этого простецкого лесного кудесника, который то ладонь его разглядывал, то велел бросать перед собой какие-то щепки с нарезанными знаками и долго в них вглядывался. Однако ведун вдруг изрек такое, отчего Стемка заморгал удивленно.
– Полюбит тебя, молодец, красавица необыкновенная да прославленная. И пойдет за тобой за самый видокрай. [117]
– Ты всякому наворожишь приятное, лишь бы еще угостили, – зашумели вокруг. – Да и парень он у нас ладный, видный, и витязь не из последних.
Стема тоже хотел посмеяться над диким кудесником, от которого попахивало отхожим местом, но так и застыл, когда тот вдруг добавил, что красавицу эту сам витязь не больно жалует, даже готов бежать от нее за тридевять земель.
117
Видокрай –
горизонт.– А это зря, – грозя кривым пальцем, молвил волхв. – Чтобы ни натворила она, ты прости ее. Ибо красивым все можно, все прощается, ведь красота дана от богов, так они отмечают равных себе.
Вокруг гоготали мужики, кто-то уже требовал от волхва, чтобы тот и ему любовь прославленной красавицы нагадал. А заодно и предсказал, когда же с ней-то того…
Стема незаметно ушел от костра. Жарко было, душно, ничего не хотелось делать. Опять нашел себе место в зарослях, лег, закинув руки за голову. Где-то вдали стучал клювом по дереву дятел. Стрекотали сверчки. Хорошо было лежать вот так, бездельничать, ни о чем не тревожась, не думая… Однако от самого себя не скроешься, и невольно откуда-то из глубины поднимались тревожные мысли, от которых хотелось уйти в беспечное легкое бездумье.
Стема боялся себе признаться, что только теперь начинал понимать, как глубоко и больно вошла в его жизнь Светорада. Она была избалованна, своенравна, коварна и хитра, однако он снова и снова возвращался мыслями к ней, и она виделась ему такой яркой и манящей! Иногда он готов был поверить в то, что коварная Светка просто-напросто причаровала его. Ведь не зря же таскала его с собой к известной ворожее Угорихе. И теперь Светорада то и дело мерещилась Стеме: во сне, в пьяном угаре, в трепетании листвы, в солнечных бликах на траве и завитках дыма над вечерними кострами. Мерещились ее легкие вьющиеся кудри, прозрачные золотистые глаза, такие темные в ночи и ясные, лучистые при солнечном свете, ее улыбка. Он вспоминал, как они ехали через притихший жаркий лес на его Пегаше, а ее развевающиеся волосы щекотали ему лицо, как дрогнуло его сердце, когда она пожалела лисят, показавшись вдруг такой милой и трогательной. Он почти поверил тогда, что, повзрослев, она изменилась к лучшему. А еще Стема не мог забыть, как Светорада требовала, чтобы он поцеловал ее в полумраке теремной галереи и как он едва совладал с собой, так тянуло его к ней… Это было незабываемо. Он помнил, какова она вблизи… на ощупь… даже на вкус. Стема с испугом понял: сколько бы ни пытался он ненавидеть ее, сколько ни гневался за то, что она погубила Олесю, все равно он тоскует о ней.
Эх, добилась все же своего, Светорада Золотая! Поймала его, как дикую птицу, в силок своих легких золотых волос. И, может, оттого он и начал хаживать к Олесе, чтобы старая полудетская увлеченность смоленской певуньей отвлекла его от Светорады.
Об Олесе думать было особенно горько. Он злился на себя, хотя и был убежден, что не виноват в ее гибели. Стема понимал, что просто использовал Олесю. Пожалеть хотелось, сладко с ней было и легко. Но ведь он всегда знал, чем рискует молодая купчиха, сойдясь с ним. Во время тайных любовных свиданий в доме ее отца и в Березовом он всегда отмалчивался, если Олеся начинала заводить разговоры о том, как было бы ладно, если бы они навек остались вместе. Ее слова начинали раздражать. Во время их сладких ночей он вдруг негаданно называл Олесю именем Смоленской княжны, но отшучивался, уверяя, что просто все дни находится при ней, привык…
Олеся была нетребовательна. Она вообще была простой девушкой. Светорада, с ее насмешками и неожиданными капризами, казалась Стеме более интересной. И опасной.
Они оба знали, что их разделяло, что было их общей тайной, однако Светка не из тех, кто признается в собственной вине.
Стема гнал от себя мысли о ней. Начинал размышлять о том, что сказал ему Укреп: он может вернуться в Смоленск. Однако не хотелось. Было лень подниматься, куда-то идти, взваливать на себя какие-то заботы. Гораздо приятнее проводить время вот так: беспечно и весело, пить с кем захочешь, спорить, сходиться на кулачный бой. Такая жизнь нравилась Стеме, однако в груди оставалась страшная пустота, как будто его сердце подернулось золой. Ему уже было неважно, что с ним случится, как сложится его судьба, выполнит ли он то, что обещал… Да нет, конечно же, выполнит, ведь только так он сможет избавиться от этого нездорового чувства, отомстить и за себя, и за Олесю.