Свежо предание

– За каким же чертом?

– Читай.

Костя повел Юру, и они вдвоем, как когда-то Костя с мамой, как когда-то Костя один, пошли вдоль восьми камней, читая надпись на каждом...

Неужели Юра не поймет, зачем он его сюда привел? Нет, конечно, поймет. Вот он стоит и читает, внимательно, молча, водя глазами по строкам, останавливаясь на тех, что крупнее, возвращаясь к началу, снова читая все до конца...

Ветер треплет упрямый Юрин чуб, плотно сложены упрямые Юрины губы. Юра читает, работая лицом, и снаружи видно, как волнами ходят в нем строки:

по воле тиранов

друг друга терзали

народы

ты встал трудовой

Петербург

и первый начал войну

ВСЕХ УГНЕТЕННЫХ

против всех угнетателей

чтоб тем убить

самое семя войны

Вот и все восемь камней. Все прочтено.

– А знаешь, кто это писал?
– спросил Юра.

– Не знаю. А ты?

– А я знаю. Раньше тоже не знал, а теперь знаю. Это писал Васисуалий Лоханкин. Тот же стиль:

Волчица ты. Тебя я презираю.

К любовнику уходишь от меня...

Костя неожиданно ударил Юру по лицу. Тот резко мотнул головой и уронил портфель. Лицо его бледнело, но он молчал. Костя с ужасом следил, как вместе с бледностью на лице проступало понимание, и наконец Юра понял. Он подобрал портфель и, не оглядываясь, пошел прочь.

Костя остался один. Не помня себя, он стукнулся лбом о шершавый гранит. Что он сделал? Юру, единственного друга... Но он же не мог иначе! Или мог? Или должен был?

Никогда еще его душу не тянуло так в разные стороны. Казалось, слышно было, как она трещала, разрываясь. Справедливость и верность. Где была справедливость? Где была верность? Он один, смертельно один.

Весь этот вечер Костя шатался по городу - взлохмаченный, дикий, потеряв где-то шапку, размахивая портфелем, время от времени ударяя им о стенки. Он думал и не мог свести концы с концами.

Уже около двенадцати он позвонил у Юриной двери. Юра еще не спал.

– Прости меня, - сказал Костя.

– Пустяки, проходи.

Юрина мать уже спала. Они сидели на сундуке в передней, говорили шепотом и не могли наговориться.

– Видишь ли, я много думал об этих вещах, - говорил Юра, - и пришел к выводу, что ни из чего не нужно делать фетиша. Я - человек по природе нерелигиозный. Ты - наоборот. Родись ты до революции, ты был бы монахом. Кстати, откуда такая формулировка: "родись ты"? Да, вспомнил. Это Суворов. "Родись я Цезарем, я был бы горд, но избежал бы его пороков".

– Родись я до революции, я был бы революционером, - отвечал Костя.

– Ну, это как сказать. Родись ты у своих родителей, ты покорно стал бы революционером. Родись ты в религиозной семье, ты стал бы монахом. Тебе свойственно без критики принимать то, чему тебя учат.

– Ну а ты? Кем бы ты был, родись ты до революции?

– Родись я до революции, я был бы собой - таким, как сейчас.

– Неверно, Юра, - скромно возражал Костя, - неужели для тебя ничего не значит то, что сейчас происходит?

– Значит, но не больше, чем внешняя обстановка. Не позволю же я обоям формировать мою душу.

– Обои! Это все для тебя - обои?!

– Надо быть объективным. Люди более или менее везде и всегда одинаковы. Легковерие - один из самых распространенных пороков. Говори человеку по сто раз в день, что он - самый умный, самый счастливый, что страна у него самая прекрасная, а руководители - самые великие, и он поверит. Читал Киплинга, "Книгу Джунглей"?

– Угу.

– Конечно, читал, но не вдумывался. Тебя там занимали, как любого мальчишку, приключения Маугли, Шер-Хана, Балу. А хорошо ли ты вдумался в Бандар-Лог?

– Бандар-Лог? Это, кажется, племя мартышек?

– Это наше, человеческое племя. И в частности, наша страна. Они кричали: "Бандар-Лог - самое великое племя в джунглях. Что Бандар-Лог говорит сегодня, то джунгли будут говорить завтра". Они все время хвастались и воспевали себя. Постой, как это?

На полпути меж месяцем и вами

Несемся мы воздушною толпой.

Завидуете вы, что мы с руками?

Что гордо так наш выступает строй?

Наш хвост согнут, как лук у купидона.

Хотелось ли бы вам иметь такой?

Смеетесь вы? О, стоит ли вниманья!

Ах, у мартышки чудный хвост какой!

Правда, похоже? И вместе с тем у них ни на что не хватало терпения. Они не могли довести до конца ни одного дела. Они хватали какую-нибудь вещь, живую или мертвую, два-три дня с ней носились, а потом забывали ее или просто роняли. И могли при этом уронить до смерти... Каждая вещь, с которой носится Бандар-Лог, может быть в любую минуту уронена до смерти...

"...Нет, видно, Юра прав, и я по природе несамостоятелен, - думал Костя, возвращаясь домой.
– Почему я не мог ему возразить? Ударить - это не возразить. Плохо, что я его ударил, это от бессилия. Надо было сказать ему так, чтобы он почувствовал, но я не нашел таких слов. Может быть, я еще найду, и тогда он поймет. Я не могу с ним разойтись. Я его люблю".

Это было весной 1932 года. И той же весной Костя влюбился.

Девочку звали Вероника. Красивое имя! На небе есть созвездие Волосы Вероники - Костя читал у Фламмариона. Волосы Вероники. Он повторял эти слова и видел волосы Вероники, всегда беспокойные, крупными темно-белокурыми волнами мечущиеся вокруг лица.

Вероника была подвижна, как юла, как черт, и волосы всегда летали вокруг ее небольшой головки. При каждом повороте они вспархивали и снова ложились.

Костя впервые ее увидел на занятиях в гимнастическом зале. Тонкая девочка, напряженно стоя на одной ноге, обеими руками подводила другую сзади к закинутой голове. Голубая майка и черные трусики скупо подхватывали и почти не скрывали костлявое тело подростка. Единственная стоящая ножка в гимнастической туфле напряглась до того, что покраснела.

Костя думал пройти к кольцам, но остановился и глядел на Веронику. Она скосила на него глаза, опустила ногу и встала.

– Ты чего?
– спросила она, переводя дух.

– Я ничего, - ответил Костя и пошел к кольцам.

Вероника тряхнула волосами, стала в прежнюю позу и начала снова, осторожно, как стеклянную, подводить ногу к голове.

Костя был сражен. В раздевалке он небрежно спросил одного мальчика:

– Не знаешь, кто это?

– А, с ногой?
– не удивился тот, как будто знал, о ком можно спрашивать.
– Это новенькая, из другой школы перешла. Кажется, Вероника Викторова. Ничего, только задавака. Воображает.

Вероника Викторова...

Эту ночь он не спал. Стоило закрыть глаза - и он видел тонкие руки, напряженно закинутые за голову, старенькие черные трусики, в полосках ребер костлявую грудь, на которой еле заметны были плоские, прижатые майкой выпуклости, а главное, эту единственную, покрасневшую, чуть колеблющуюся ножку.

Он несколько раз вставал с постели, чтобы прикрыть спящую Цилю, - она спала безмятежно и не думала раскрываться. Он стоял возле нее на гладком холодном полу. "Хоть бы она заплакала, что ли", - думал он. Он стоял долго, коченел, снова ложился, боролся со своими холодными ногами, закрывал глаза, не спал и снова видел в темноте Веронику.