Свидание (Преображение России - 17)

– А какое потомство у алкоголиков?
– как бы не расслышав шутки Матийцева, продолжала Елена Ивановна.
– Был у нас поэт один, - не дурак был выпить, но сам-то он убрался за границу, а нам оставил своего сынка, и теперь сидит этот сынок в Москве, в психиатрической лечебнице, и молчит. Есть такая форма психической болезни - ко всему в жизни полнейшее безучастие и в соответствии с этим нежелание говорить.

– Какой, значит, был речистый папаша, - выболтался даже и за сына на всю его жизнь!
– смеясь, подхватил Леня.

– Не всякому отцу это удается, оригинален оказался поэт, - заметил Худолей.

– Да, уже если говорить о поэтах и писателях русских, подверженных недугу пьянства, то поэт ваш далеко не одинок, - сказал Леня.
– А ведь было время - прекращали продажу вина.

– Ну и что этим достигли - самогон везде появился, - вставил Матийцев.
– Вопрос этот сложный, и одним махом его не решишь.

– А ваши шахтеры пили раньше?
– в упор на него глядя, спросила Елена Ивановна.

– Пили... Да. Пили много, - не сразу ответил Матийцев.
– И теперь пьют, пьют, но уже значительно меньше. Ведь это вопрос культуры человека. Придет время, и пьянство, как таковое, исчезнет, уйдет в прошлое, как заразные болезни, скажем.
– Немного помолчав, он спросил Елену Ивановну: - А вас почему так интересует этот вопрос?

– Ведь я врач, психиатр, - ответила Елена Ивановна и украдкой взглянула на брата.

– И не только потому, - сверкнув лукаво глазами, заметил Николай Иванович.
– У Ели есть друг, хороший друг, профессор математики, бывший учитель мой по Симферопольской гимназии, участник обеих войн - и мировой и гражданской. Коммунист. Фамилия этого профессора Ливенцев, человек он сам по себе интересный, конечно, много видел и много знает. Но вот и он подвержен этому недугу: иногда возьмет да и запьет. С Елей он познакомился еще в начале мировой войны в Севастополе, потом где-то видел ее на фронте в Галиции, когда был ранен в грудь навылет русской револьверной пулей, - его же командир полка в него стрелял, как в политического преступника, вздумал его самолично казнить без суда и следствия, - потом вообще с ним много было всего.

– Отчего он и запил, - закончил за него Матийцев.

– Да, по-видимому, все в сумме взятое и послужило причиной в какой-то мере. Особенно повлияла на него смерть жены. Все-таки много лет были вместе и на всех фронтах.

– Между прочим, в одном госпитале в Галиции, в шестнадцатом году, мы вместе с ней были сестрами милосердия, - вставила Елена Ивановна, - Наталией Сергеевной ее звали. С полгода назад она умерла тут в Москве от рака. А ему уж теперь под шестьдесят, - лет пятьдесят семь - восемь, какая же сопротивляемость может быть в такие годы? Я у них бывала и при жизни Наталии Сергеевны и теперь иногда заезжаю к нему, к Николаю Ивановичу. Его тоже Николаем Ивановичем зовут, как и моего брата, - хотели мы сегодня к нему заехать тоже, да вот... Попали к вам.

– А если сочетать бы вам это?
– сказал ей Матийцев.

– То есть как сочетать?
– не поняла она.

– То есть поехать к нему вот сейчас и привезти его сюда, а?

– Идея!
– всплеснула руками Елена Ивановна.
– Поеду и привезу!
– И она встала и пошла одеваться, но на ходу обернулась к Матийцеву и добавила: Только пожалуйста, очень вас прошу, вино и стаканчики винные спрячьте подальше, чтоб вообще вином тут у вас и не пахло. Пусть сколько угодно табаком, только ничуть не вином. Он у себя дома под строгим в этом смысле надзором, - имейте это в виду. Ему стоит только начать, тогда он уже остановиться не может.

– А когда прикажете вас ждать?
– осведомился Матийцев.

– Да не долго, - минут... Может быть, двадцать.

– Хорошо, через двадцать мы будем готовы вас встретить.

И после того, как ушла Елена Ивановна, брат ее тоже не прикоснулся к бутылке с вином, хотя оно и было из подвалов "Массандры". Он стал даже как бы грустен на вид, он говорил:

– Если Еля привезет Ливенцева, вы увидите совсем не того человека, каким видел его я мальчишкой-гимназистом. Тогда он был еще молод, и сколько в нем видели мы тогда бури и натиска, как он всем импонировал тогда этой своей стремительностью, резкостью, прямотой. Разумеется, ни на кого другого из всех наших педагогов он не был похож. Даже и сравнивать нечего было!.. То все в большей или меньшей степени человеки в футлярах, а этот был боевой. И с кем бы ни говорил из начальства, за словом в карман не лез.

4

– Все-таки, Николай Иванович, - обратился к Худолею Матийцев, - я так и не успел вас спросить, на какой работе вы здесь, в Москве, и как это случилось, что я вас нашел.

– А вы разве меня искали?
– удивился Худолей.

– Это правда, - не сразу ответил Матийцев.
– Мне как-то даже и не пришло в голову ни разу поискать вас в Москве, хотя приходилось сюда мне приезжать и раньше. Да, признаться сказать, я и не думал, чтобы вы при своей молодой пылкости могли уцелеть.

– А я, рассудку вопреки, как видите, не только уцелел, но еще и послан был после гражданской войны заканчивать образование в Ленинград, в горный институт, так что воспитался в стенах того же вуза, как и вы, Александр Петрович!

– Вот видите, вот видите как!
– вполне искренне восхитился Матийцев. Представьте вы себе, - обратился он к Тане, - такого юнца, который шел однажды по большаку там, в Донбассе, прямиком на Ростов и затем, кажется, нацелился на Кавказ революцию делать, а у самого только линючий синий картуз, да рубашка, да заплатанные на коленях серые гимназические брюки, а на ногах-то вообще непостижимые какие-то постолы из моржовой шкуры, и вот он теперь, лет через семнадцать, горный инженер и работает в Москве, а вот в какой должности, я все-таки не знаю.

– Ведаю отделом кадров, должность скромная, - ответил Худолей.

– Скромная, - подхватил Леня, улыбнувшись, и полузакрыл глаза.
– А когда я вот вошел в его кабинет, то знаете, что я от него прежде всего услышал?
– обратился он к Матийцеву.

– Что-нибудь очень грозное?
– попытался догадаться Матийцев.

– Именно! "Вас, говорит, я вовсе не знаю".

Худолей рассмеялся добродушно.

– А вы, значит, обиделись? Это мне часто приходится говорить, - кадры дело такое, тут нужна известная осторожность. Назначишь, бывало, а с места потом бумажки летят: "Кого это вы к нам прислали? Он - самозванец и проходимец". Кадры дело ответственное, - тут большой опыт нужен, а прохвостов попадается у нас еще очень и очень довольно. А вот Александр Петрович выступал однажды в суде, в Донбассе, тогда я его увидел в первый раз. И выступил, мне помнится, для тех времен очень резко, так что я был убежден тогда, что его непременно арестуют и в тюрьме сгноят!

– Меня и арестовали через несколько дней и сослали.

– Ну вот, ну вот! Все значит вышло по-писаному!
– как бы даже обрадованно перебил Худолей.
– Разве мог вас выпустить из когтей прокурор, раз вы сами тогда шли к нему в лапы? Теперь-то вы, разумеется, приобрели известную, как бы это выразиться, степенность, солидность, ну, в этом роде, а ведь тогда я вас видел в молодом подъеме, бурлящим, как кипяток. И знаете ли что? Вот к месту пришлось, и напомнили вы мне тогда именно этого самого моего учителя по гимназии Ливенцева, которого, может быть, сейчас увидите. Ведь школьники - народ наблюдательный, мы своего учителя математики часто видели именно в таких положениях взрыва, - другого слова и не найдешь. Вдруг в нем что-то уже произошло, и нате вам - взрыв! И не только в классе: часто из учительской комнаты слышен был нам его голос громовой. Учителя же в те времена были тихий народ, затурканный. А этот нет. Этот - весь темперамент. Вроде вот Леонида Михайловича, - кивнул он, улыбаясь, на Слесарева.

– Ему иначе и нельзя, - выступила на защиту мужа Таня.
– Трудно оказалось объяснить, что такое пластометрический метод и на чем он основан. Может быть, вы не поверите, но мы вдвоем, - один сменял другого, потому что ведь уставали, - восемь часов подряд объясняли одному профессору горного дела теорию и практику наших опытов, и все-таки...

– Все-таки он ничего не понял, хотите вы сказать, - закончил за нее Матийцев.
– Да это можно представить. Но вот не время ли нам прятать бутылочки. Нам это было приказано вашей сестрой, Николай Иванович.