Свидетель канона

Командир и комиссар семьдесят девятого ловили по лесу пехоту, но только к полудню людей удалось вернуть в строй, и то больше полевыми кухнями, чем воззваниями. На опушке накапливались еще танки семьдесят девятого полка, подошла и артиллерия двести двадцать восьмой пехотной дивизии, которой принадлежал многострадальный семьсот шестьдесят седьмой. По документам полк, по живой силе полтора-два батальона.

Теперь с артподготовки начали русские, и бой на руинах Млынува закипел снова. Кампфгруппа тринадцатой танковой имела и пушки, и связь, и мотопехоту. Но и "колотушки" и "двойки", такие смертоносные для русских Т-26, с "тридцатьчетверками" мало что могли сделать. После боя сосчитали попадания на танке ведущего: сорок четыре вмятины, а пробоины ни одной. Да, так воевать можно! К тому же, Т-34 подоспела не пара и не пятитанковый взвод, а почти рота, полтора десятка машин. И прикрывали они друг друга вполне грамотно.

К обеду красноармейцы в четвертый раз взяли остатки Млынува и навалились на Кружки уже без шуток. По мосту начала бить русская гаубичная батарея, прекратив доставку помощи с западного берега. Немцам опять пришлось оставить Муравицу, сосредоточив перед мостом всех своих, оказавшихся на восточной стороне поймы.

Вызванные бомбардировщики чуть облегчили положение, заставив русских прекратить атаки. Но толстошкурым "тридцатьчетверкам" близкие разрывы не вредили, а попасть в танк с тяжеленного горизонтального бомбера… Случается, конечно, но чтобы нарочно – раньше на зенитку нарвешься. Пикировщики же, знаменитые "штуки", в июне воевали севернее Припяти, в июле появились под Одессой, сюда же их пока что не хватило.

После налета русские упорно поползли к свежим окопам на бросок гранаты. Снова "тридцатьчетверки" показались между обгорелых груш, и снова заработали их трехдюймовые пушки, равных которым немцы не имели ни в одном танке. Немцы держались: все же разведка танковой дивизии не пехота восьмой волны формирования, воевать умеет. Но все понимали, что еще немного – и русские выбьют их через мост на западную сторону Иквы. А кто сбежать не успеет, просто перемешают с битым кирпичом и черноземом, вдавят в камыш непривычно-широкими траками.

Так что немцы отбивались яростно, и до шести вечера очистить от них Кружки не удалось.

А к восьми часам из Ровно пришла полуторка, в которой приехал все тот же матрос Пинской флотилии, так никуда и не девшийся. Спрыгнув у поломанного танка, матрос кинулся к единственному знакомому лицу:

– Товарищ лейтенант! Полковника Живлюка где найти?

– Командир полка вон там, – лейтенант отвернулся от своего танка, где помогал менять сорванную снарядом рессору, махнул гаечным ключом в сторону рощицы. – А что же вы вернулись?

– Привез вам приказ, отходить на Земблицу.

Ивашковский уронил ключ, сел и зажмурился.

Млынув-Кружки-Муравица. Три поселка, один мост.

Четыре клетки на штабной карте. Почти незаметная точка на карте побольше.

Тринадцать танков и семьдесят похоронок одних танкистов, а сколько у пехоты, черт его знает.

Одни полные сутки.

Скажи кто лейтенанту Ивашковскому, сколько таких городов и речушек впереди до Берлина и Эльбы – танкист бы нипочем не поверил. А скажи кто, сколько впереди суток, лейтенант, пожалуй, и в зубы такого шутника бы ударил.

– Как же так, – Ивашковский попытался стереть с лица гарь и пыль, но только размазал. – Мы тут стоим крепко, нам бы еще чуть помощи, и мы их до Радзехова погоним! Здесь мы всю роту потеряли, и пехоты не меньше двух батальонов.

– Вы-то стоите, – матрос отплевался от пыли и махнул рукой в сторону, – а там, дальше, севернее Торговицы, до самого Луцка никого. Сороковой полк уже обошли и отрезали, сейчас и вас обходят. Южнее, в Дубно, тоже немцы, у вас почти за спиной. Не успеете выскочить, окружат и гусеницами раздавят, потому что патроны у вас не бесконечные и горючее тоже. Когда бы Карпезо и Рябышев не на Лопатин и Берестечко долбились поперек речек, а на Дубно вдоль шоссе ударили, то уже защемили бы немцев прочно.

– Кто? Рябышев, Рябышев… Где-то слышал…

– Восьмой мехкорпус. Карпезо – пятнадцатый. Они в Бродах сейчас.

– Вы-то откуда знаете?

– В штабе ваше донесение сдавал, сидел, слушал.

– Но как же секретность?

Матрос только рукой махнул:

– В тылу сейчас такая каша, что сам Аллах не разберет. Чуть заикнулся про машину и доставку, так меня к вам же и отправили. Фекленко сказал: "Я вчера себе гаубичный полк переподчинил, потому что мой от Новоград-Волынского никак не доползет, а тут какой-то матрос возражает?"

Помолчали. Лейтенант все пытался вытереть зудящее от пороховой гари лицо, и только размазывал грязь, и поэтому злился.

– Приказано оставить заслон и отходить ночью, – матрос договорил и тоже посмотрел в небо.

Ивашковский перевел взгляд на полуживой танк, сплюнул:

– Похоже, я знаю, кого оставят в прикрытии.

* * *

В прикрытии стояли до полуночи, немцы не лезли – наверное, готовились контратаковать утром, по всем правилам, сначала самолетами, потом артиллерией, наконец, пехотой за танками.

Лейтенант Ивашковский спал сидя, прислонившись к ленивцу. Матрос все также бесстрастно стоял за башней с биноклем, словно бы отдых ему вовсе не требовался. А может, выспался раньше – у танкистов хватало своих забот, чтобы еще за матросами режим дня проверять. Вон, вторую машину так и не смогли завести. На первой проскальзывал главный фрикцион, машина дергалась, как пьяная, заставляя экипаж биться головой о броню или наглазник прицела. Резина наглазника мягче железа, но и бьешься об нее глазом – а чем тогда смотреть на поле? Третий танк вроде бы вел себя хорошо – но и его толком перебирать времени не нашлось. Сутки боя, елозили туда-сюда то по забивающему подвеску чернозему, то по болотистым берегам, то по битому кирпичу… Там, в рессорах, наверное, черти завелись, не то, что грязь.

Механики возились до заката, когда Колесников приказом загнал их спать. Им еще по ночи вести машины через лес, а луны нет, и фары включать нельзя.

Заснуть сразу никто не смог: колотились руки, мерзко звенела сведенная спина. Видя такое, матрос пустил по кругу фляжку с хорошим, судя по вкусу, коньяком. Второй выживший лейтенант, Колесников, не возразил. Если люди не расслабятся хоть немного, то ночной марш добром не кончится.

Он и без того добром не кончился.

Настала полночь. Разбудили лейтенанта Ивашковского. Полк ушел, ушла и пехота. Уже почти час на дороге стояла непривычная тишина.

Лейтенант зевнул, почесал спину о чудом уцелевшую полку над гусеницей и молча, даже флажка не вынимая, махнул рукой.

На восток.

Потом запрыгнул на самый исправный, третий, танк.

Вторую машину дернули тросом – завелась. На звук мотора немцы вслепую кинули пару снарядов, те лопнули в поле, между руинами Млынува и опушкой.

– Боятся, гады, ночной атаки, – проворчал мехвод первого танка неслышно ни для кого больше.

Танки пошли; за башней последнего все так же маячил с биноклем военмор, стоял, как влитой – привык, видать, на качающейся палубе. Хотя где на той Припяти могло качать? Сырой лес тянулся вокруг, дорога то ныряла по выемкам, то шла чуть выше окружающей местности. Света кое-как хватало, а после урочища сделалось и вовсе просторно, видно. Только вот на восточной опушке первый танк встал окончательно.