Свидетелей не оставлять

– Будет знать, сука… Будет знать!

В соседней комнате взвыл закрытый там кокер-спаниель, почувствовав, что хозяйка в опасности.

Худой распалялся все больше.

– Постойте, не надо! – крикнул Карликов. – Вам деньги нужны? Берите!

И получил удар ногой в лицо.

– Он прав: на хрен она тебе? – заговорил «шкаф». – Нам барахло надо.

– Чтоб знали, фраера! Чтоб чуяли, в чьих они руках! – Худой нехотя отошел от Валентины. Он тяжело дышал.

Валя корчилась на полу. По ее разбитому лицу текли слезы. А Карликов сидел на скамейке и понимал, что бессилен ей помочь. Худой перережет ему горло, ни секунды не задумываясь. Видно, что псих. Карликов чуял их за версту. Нет ничего опаснее блатного психа. Это он понял, сидя в следственном изоляторе.

– Ну, чего, падаль вонючая, теперь поговорим? – Худой подсел к Карликову и взял его за горло, сдавив яблочко. – Гони бабки.

– Берите.

– Где они?

– В кабинете, в письменном столе, в верхнем ящике. Ключи вон там. – Он показал глазами на кухонную полку.

Худой вскоре вернулся и съездил Карликову кулаком по зубам.

– Это что, вонючка?!

Он бросил на стол две худые пачки тысячных купюр и восемь стодолларовых бумажек.

– Больше нет, – пожал плечами Карликов. – Все деньги в квартиру вбухал. Если хотите, берите холодильник «Самсунг», соневскую видеодвойку, они дорого стоят.

И тотчас получил рукояткой ножа по голове.

– Ты что, уродина, мы же не грузчики! Или ты сейчас же даешь бабки, или мы сначала кромсаем ее, потом гладим тебя утюгом, после спускаем в сортир по кусочкам. Я это могу, недаром меня добрым доктором Айболитом прозвали.

По-блатному доктор Айболит означает – садист. Карликов готов был поверить.

– Понял. В банке из-под крупы наверху ключ от сейфа. Сам сейф в кабинете за деревянной панелью – она отодвигается. Под картиной…

– Это другое дело. – Худой сгреб деньги в сумку. Карликов знал, что здесь одиннадцать тысяч долларов и сто тысяч рублей. До слез жалко. Сколько труда вложено! Но еще больше жаль коллекцию монет, исчезнувшую в той же сумке. И бриллиантовые серьги жены за две тысячи долларов. И четыре кольца. И три золотые цепочки, которые купил в Греции…

– Это все? – спросил худой.

– Подчистую пропылесосили, – хмуро ответил Карликов.

– Врешь ведь, гнида. Утюжка захотел.

– Нет больше ничего! Хоть убейте!

– Не разоряйся. Времени на тебя нет. Мне вечером на балет идти.

Худой налепил на рот Карликова пластырь, окинул его взглядом с ног до головы.

– Что с ним делать? Может, пришить? Надежнее будет.

Он не играл на публику, а всерьез думал, как поступить.

– Ты охренел?! – взорвался верзила.

– Слушай, гниль! – Худой присел на корточки рядом с Карликовым, которого перенесли в большую комнату и бросили на пол. – Мы все про тебя знаем, господин Карликов. Вякнешь в ментовку – она тебя не защитит. Сначала мы скормим твоей бабе твоего мопса. Потом скормим тебе твою бабу… Будешь хорошим мальчиком, мы к тебе больше не придем. Ты нас больше не увидишь. Разошлись как в море корабли. Договорились?

Карликов кивнул.

– Ты себе еще наворуешь. Пока.

Карликова и Валю обвязали веревкой, все три телефонных аппарата раздавили башмаками. Закрыли супругов в отделанной резным кафелем ванной со стеклянным потолком. И ушли.

Чтобы освободиться от пут, Карликову понадобилось полчаса. Затем он развязал находившуюся в обмороке жену. Час обрабатывал ее раны и отпаивал успокаивающими. Слава богу, ничего страшного. У нее разбиты губы, будет синяк под глазом. «Скорую» вызывать нет смысла. Есть свой доктор – осмотрит.

– Они все… они все унесли?.. – стуча зубами по стеклу стакана с водой, выдавила Валя.

– Не бойся, не все…

Действительно, двадцать восемь тысяч «зеленых» остались среди пыльного барахла на антресолях. Самые дорогие монеты тоже там. И книги на месте. Кто в здравом уме на них позарится? Что такое одиннадцать тысяч «зеленых» и несколько побрякушек? Тьфу. Нервы дороже.

– Поз… поз-звони в милицию. – Валя никак не могла успокоиться. Ее била дрожь.

– Нельзя. Эти отморозки могут прийти снова. Они сумасшедшие.

– Но это несправедливо. – Она уткнулась в диванные подушки и расплакалась.

– Может быть, и справедливо. Что справедливо, что несправедливо – это сложный вопрос…

Карликов не знал, что в этот день получила боевое крещение банда, за которой потянется длинный кровавый след. Но если бы и знал, то вряд ли поставил бы об этом в известность правоохранительные органы. Он уже давно решил для себя, что каждый достоин тех проблем, которые у него возникают, что своя рубаха ближе к телу, чем рубаха ближнего, и дороже, чем слеза ребенка, о которой любил говорить Достоевский.

С потерей драгоценностей и долларов Карликов смирился. Как отрезал. Попытался он отрезать от себя и переживания. Толку от них никакого, они ничего не изменят. Не хотелось ему и думать о том, кто навел на его квартиру. Единственное, с чем трудно было смириться, – с потерей коллекции монет. Надо попытаться что-то предпринять, чтобы вернуть ее.

Следующим вечером Карликов сделал телефонный звонок и, надев плащ, вышел из дома. Погода испортилась, на улице хлестал мелкий противный дождь.

– Ты куда? – спросила Валентина, продолжавшая пребывать в состоянии прострации, но понемногу все-таки приходящая в себя.

– Надо одного приятеля найти.

– Я не хочу оставаться одна!!!

– Я скоро вернусь…

* * *

Андрею Барабанову нелегко было представить, что чувствовали ребята, вернувшиеся из Афгана. Там они защищали интересы своей страны, то есть по большому счету (хотя спор этот долгий), воевали за дело. Андрей тоже вернулся с войны. Войны не менее суровой. Но он воевал за деньги. Честно сказать, он был киллером, только в военной форме. У него было ощущение, что он вынырнул из выгребной ямы, но от нечистот ему не отмыться никогда. Нужно привыкать жить с этим ощущением, смириться с ним. Уж сколько он там нахлебался дерьма – страшно представить. Еще там, в горах, он сформулировал для себя четкую формулу, которую не забывал повторять вслух:

– Чурок надо давить.

В его сознании понятие «чурки» охватывало довольно большую группу людей – и армян, и азербайджанцев, и дагестанцев, и грузин. Все – черные, усатые, в кепках. Давить – и никаких гвоздей! К чуркам он приравнивал и тех, кто по жизни не нравился ему и перебегал дорогу. Вообще мрази развелось – давить не передавить. С такими идеями он вернулся домой. Правда, немедленно реализовывать свой любимый лозунг он не собирался. Он вообще ничего не собирался делать. Он не знал, что делать. И не умел ничего делать, кроме как окунаться в дерьмо, выплывать из него при козырных картах и деньгах и опять окунаться и выплывать уже, как говорится, голым как сокол…

Перед призывом на военную службу Андрей больше всего боялся Военно-морского флота. Кому охота служить три года вместо двух и плавать на консервных банках, где зимой зуб на зуб не попадает, а летом жара, как в парилке. Да и вообще он никогда не любил водных просторов, и Васко да Гама из него не получился бы никогда.

Бояться, однако, нужно было кое-чего другого. Прежде всего седого, не старого еще капитана-«покупателя» на призывном пункте, который набирал команду в свою часть в Закавказье. Сперва Андрей даже обрадовался. Пехота так пехота. Жалко, конечно, что не десант: там научили бы с парашютом прыгать и взмахом ноги отрубать всех. Но зато не стройбат с его детьми кавказских народов, с парнями, имевшими судимости, и работой от восхода до заката. И не противовоздушная оборона – там служба не пыльная, но, говорят, можно угодить под высокочастотное излучение и стать бесполезным как мужчина. Или ракетные войска – протечет топливо, надышишься и будешь или трупом, или инвалидом.