Свирель в лесу

Мадалена не дрогнула, не покорилась. Она только уперлась руками в грудь мужа, стараясь его оттолкнуть. На ее мертвенно-бледном лице, как угли, горели глаза:

— Только с голоду я и пошла за тебя, урод проклятый! Ноги у тебя кривые, да и ум под стать! Оставь меня в покое!

Жестокая улыбка заиграла вдруг на ее мрачном лице. Она наклонилась над очагом и из груды золы, на которой Цикина чертил план своего участка, вытащила сначала два, потом пять и, наконец, все тринадцать яиц.

— На, полюбуйся, — протянула она ему, не разгибаясь, два яйца. — Я вышла за тебя, чтобы есть досыта, Я пустила по ветру все твои запасы масла и зерна, чтобы купить себе кофе, яиц и печенья. Спасибо мачехе, это она меня надоумила. Вместе мы обирали и объедали тебя. Но мне это надоело. Теперь я хочу лакомиться одна, а мачеха, чуть приходит, начинает рыскать по всем углам. Вот я и спрятала яйца, не хотела, чтобы она их видела... Да и ты тоже! А тем более гость, ведь он поднял бы нас на смех!..

Муж слушал ее, онемев от изумления. Вдруг Мадалена подскочила к нему и стала швырять яйца прямо ему в голову.

— Вот тебе, ублюдок паршивый, вот! Ты бросал в меня апельсинами, так получай же! Тогда я лопнуть готова была от ярости, но стоило мне на тебя взглянуть, как меня разбирал смех. На, получай! Ступай жалуйся мачехе, коли недоволен. Негодяй, ты еще смеешь обращаться со мной, как с ровней!

Яйца разбились о голову бедняги: ярко-желтая масса залила ему лицо и грудь, длинные нити белка стекали по одежде прямо на пол. Нагнув голову, мыча, как теленок, Мауредду бегал по кухне и вытирал глаза рукавом рубахи — точно так же, как это делала Мадалена в вечер их помолвки.

Закрытая дверь

(Перевод Н. Георгиевской)

В предпоследнее воскресенье карнавала в разгар веселья по деревне разнеслась печальная весть: умирает донна Мануэла Кабрас. В это время на площади ряженые в масках быков и медведей отплясывали под аккомпанемент заунывных криков какой-то дикий танец. Со­бравшаяся вокруг толпа, услышав ошеломляющее известие, мгновенно распалась на несколько групп и живо принялась обсуждать это событие. Донна Мануэла была самой богатой, самой щедрой помещицей и вместе с тем самой большой сутягой в округе. С кем только она не судилась: с соседями из-за окон и стока дождевой воды, с окрестными жителями, оспаривая их право проходить по ее пустующим землям, с церковным приходом из-за маленькой часовни, апсида которой выходила в ее двор. Священники и богачи ее ненавидели, а бедняки любили, ибо она тайком им помогала.

К их числу принадлежал и деревенский почтальон, который с озабоченным видом пересекал площадь, держа в руке письмо. Как быть? Он хорошо знал этот твердый почерк, эти тщательно выписанные, словно напечатанные буквы. Письмо было от претора, жениха дочери донны Мануэлы. Передать его сегодня или лучше отложить до завтра? Задумавшись, он прошел мимо часовенки, закрытой по случаю тяжбы, и остановился, нерешительно поглядывая на окна донны Мануэлы. Дом и часовенка, обращенные к долине, стояли на крутом склоне горы. Обе постройки были старинные, еще времен пизанцев, и, вероятно, принадлежали одному владельцу, что и хотела доказать донна Мануэла. Все двери в доме были плотно закрыты, и лишь большие ворота, ведущие во двор, время от времени распахивались, пропуская слуг с растерянными липами.

Почтальон остановил проскользнувшую мимо служанку.

— Ну, как?

— При смерти. Долго не протянет. Толста уж она больно.

— А как донна Мануэллита? Тут ей письмо пришло. От жениха.

— В следующее воскресенье венчаться должны. Все уже готово. Теперь не знаю, что будет...

Взяв письмо, служанка повернула обратно и вошла в мощенный камнем, поросший травою двор, над которым в печальном и светлом февральском небе, каркая, носились стаи иссиня-черных ворон, поднявшихся из долины. Преклонив колена на каменных ступеньках часовенки, служанка наспех перекрестилась и побежала отдавать письмо.

В низенькой беленой комнате, где лежала умирающая, находились священник, врач и несколько женщин в крестьянской одежде. Донна Мануэла — огромная, толстая, с отекшим красным лицом, лежала на деревянной кровати под белоснежным покрывалом. Голова ее была повязана темным платком, парализованное лицо искажено гримасой. Казалось, что деспотичная старуха и во сне продолжает над кем-то глумиться. Рядом с ней донна Мануэллита, тщедушная, бледная, в темной кофточке, застегнутой на все пуговицы до самого горла, выглядела маленькой испуганной девочкой.

Увидев служанку, она вздрогнула, но не двинулась с места. Потом взяла письмо и положила его на ночной столик под медный канделябр.

— Почему вы не читаете письма? Читайте! — шепотом сказал доктор.

Но невеста отрицательно покачала головой. Какое значение мог иметь этот зов жизни перед лицом надвигающейся смерти?

Вскоре все ушли, и девушка осталась в комнате одна. Матери как будто полегчало, и она задремала. Вечернюю тишину нарушали лишь гортанные тоскливые крики ряженых, и казалось, будто они доносятся сюда из долины, из мрачных пещер, где, по народному поверью, все еще обитали великаны и карлики.

Девушка осторожно взяла письмо и на цыпочках подошла к окну.

Письмо было длинное, такого длинного письма она еще ни разу не получала от своего не слишком пылкого жениха, с тех пор как его перевели по службе и он уехал из их деревни. Она читала его невнимательно, бегло перескакивая через строчки, торопясь скорей дойти до конца. У нее было такое чувство, будто она спускается с горы в глубокую долину, прыгая со скалы на скалу, и вдруг, поскользнувшись, летит в пропасть и разбивается об острые камни. В ушах ее еще гудел ветер, и разбитое тело сковывал ужас и смертельный холод.

Жених писал, что никогда к ней не вернется и берет свое слово обратно.

Когда Мануэллита пришла в себя от охватившего ее ужаса, она принялась перечитывать письмо слово за словом, но ее потрясенный ум воспринимал лишь те фразы, которые ошеломили ее в первый раз. «В канун нашей свадьбы мы должны исповедаться, как перед смертью. Позволь мне, Мануэллита, исповедаться перед тобой. Ты добрая, а мать твоя мудрая и сильная женщина. Вы поймете и простите меня. В прошлом у меня была связь. Я думал, что сумею покончить с нею, но эта женщина угрожает мне скандалом. Пойми, я чиновник, она погубит мое будущее, а с моим и твое... Может быть, позднее... Может, потом я освобожусь...»

Мануэллита стояла у окна и смотрела на дрожащий в ее руках листок бумаги, похожий на крыло белой птицы. Ее толстая коса, короной уложенная вокруг маленькой головы, в сумерках на фоне зеленоватого стекла казалась терновым венцом.

Мать прожила еще три дня. В бреду она бессвязно говорила что-то о свадьбе, о приданом, об отъезде любимой дочери. Девушка не плакала. Она спрятала письмо в своей комнате и то и дело бегала проверять, на месте ли оно, боясь, что письмо попадет в чужие руки, и ее позор — отказ заманчивого жениха, который вызывал зависть у всех местных красавиц, — станет известен всей деревне. Убедившись, что письмо на месте, Мануэллита снова шла к постели умирающей матери. Минутами ей казалось, что именно зрелище смерти вызывает в ней такое отчаяние. Но тут же она вздрагивала, словно спохватившись, что забыла о чем-то очень важном. Ах да, письмо! И, снова на цыпочках шмыгнув в свою комнату, перебирала там листки, а потом возвращалась к ложу умирающей и погружалась в созерцание грозного таинства смерти. Ей чудилось, что она и сама умирает день за днем, час за часом. Хрупкая и беспомощная, она всегда жила под сенью кряжистого дуба. Теперь ей казалось, что, если бы мать осталась жива, она нашла бы в ней опору, могла бы победить отчаяние и забыть о своем позоре. Но справиться со своим горем одной ей было не под силу. Тщетно она металась в поисках поддержки, кругом было пусто.

В среду вечером у старухи началась агония. Она бредила свадьбой дочери, перечисляла подарки, а потом, когда ей померещилось, что новобрачные уезжают, она дала Мануэллите золотую монету, пробормотав последнее наставление:

— Отмщение! И не показывай своих слабостей!

Вскоре наступил полный паралич, и у больной отнялся язык. Около нее были зажжены семь старинных фамильных канделябров из серебра. Мануэллита спустилась во двор и преклонила колени на холодных ступеньках часовни, среди кустиков молочая, блестевшего от инея. Желтая февральская луна поднималась в черных тучах, и в долине раздавался таинственный посвист ветра. Прислонившись лбом к дверце часовни, Мануэллита истово молилась, просила, угрожала, и душа ее была взволнована и печальна, как эта ветреная и сумрачная ночь.