Свирель в лесу

Но мысль оставалась ясной, воля твердой.

Пока разбойники совещались, он вспомнил о своем брате, и ему показалось, что он видит его воочию. Брат сидел в уютно обставленной спальне с атласными занавесками, спокойный и строгий, и держал в своих белых, холеных руках раскрытый молитвенник в темном переплете.

А потом дон Пеу увидел в этой спальне самого себя. Как злой дух, возник он рядом с креслом брата и сказал: «А что, если я пойду с этими людьми?» И тут же расхохотался, увидев испуганные глаза падре Максиа.

Посовещавшись, разбойники подошли к нему, и тот, кто пришел первым, тронул его за руку.

— Вставай, пойдем с нами.

Он не встал. Но прикосновение руки преступника пронизало его дрожью с головы до пят. В глубине души он все-таки надеялся, что они его отпустят с миром, а теперь вдруг под ногами у него разверзлась бездна. Видение тихой спальни исчезло, но молодой падре по-прежнему стоял перед его глазами. Он смотрел на него и говорил: «Нет, ты не пойдешь с ними, Пеу. Скорее, дашь себя убить, но с ними не пойдешь!»

— Да ну же, вставай, — твердил мужчина, а товарищи его подхватили под руки дона Пеу, словно помогая ему подняться.

Но он будто окаменел.

— Разве вы не видите, кто я такой? — вымолвил он наконец, и вся прежняя гордость вновь восстала в нем. — Я дон Пеу Максиа, брат падре.

Слова его громко отдались в ночной тиши, но люди остались к ним так же глухи, как деревья в каштановой роще. Ведь перед лицом неизбежного зла все равны.

— Вставай! — в третий раз повторил мужчина, и в голосе его звучали одновременно и увещание и угроза. — Вставай же наконец!

Но так как дон Пеу продолжал сидеть, двое бандитов принялись молотить его кулаками по спине и по голове. Он закричал, и крик его разнесся по долине вместе со стенаниями ветра, но тотчас же рот ему зажала чья-то горячая рука.

— Пойдем, дон Пеу, так надо!

Он встал и отряхнулся, как побитый пес. Ему казалось, что на шее у него висит страшно тяжелый груз, — то была его голова, несчастная, разбитая голова, она раскалывалась на части; как в калейдоскопе, в ней вихрем проносились обрывки мыслей, полные ненависти, унижения, ярости. Но образ брата все еще не оставлял его: молодой падре, облаченный в черное, незримо шагал рядом с ними, словно и он решился принять участие в готовящемся злодеянии.

— Пеу, — говорил ему брат. — Бросайся на землю, Пеу, пусть лучше они тебя убьют. Чего-чего ты только не натворил на своем веку: пил, картежничал, позорил нашу семью... Но только не это, Пеу, на это ты не пойдешь, не посмеешь пойти!

Он слушал, но продолжал идти за своими мучителями, и ему казалось, что он узник, которого ведут куда-то силой.

Разбойники прошли долину и теперь снова поднимались по опушке леса, благоухавшего ночной свежестью. Когда они продирались сквозь кусты, колючки больно хватали дона Пеу за руки, и ему казалось, что это тоже бандиты, которые прятались в засаде, стараясь урвать свою долю добычи.

Лес кончился, и они остановились. Дон Пеу узнал это место: то было старое пастбище, со всех сторон замкнутое скалами. Там находилась овчарня зажиточного пастуха. Тень брата, незримо стоявшая за плечами дона Пеу, снова начала увещевать его:

— Да закричи же ты, по крайней мере, Пеу! Предупреди пастуха. Быть может, именно для этого господь и привел тебя сюда.

— Да, да, — отвечал он, продолжая шагать вместе с разбойниками: они шли, тесно прижавшись друг к другу, зажав дона Пеу посредине. — Да, да, сразу закричу, как только подойдем к хижине.

Но едва они подошли к овчарне, тотчас же загремел гром и раздался дикий вой, который мог бы разбудить всю округу. Выл сторожевой пес пастуха, но тут гроза, словно ринувшись на помощь разбойникам, с грохотом обрушилась на скалы. Грабители подхватили дона Пеу под руки и втащили его за собой в хижину. Там завязалась жестокая борьба, пастух с подпаском громко кричали, пытаясь вырваться из рук преступников. Дон Пеу отошел в сторону, надеясь выбраться наружу. Слабый свет рассыпавшихся по полу раскаленных угольев осветил ужасную картину, которая пригвоздила его к месту: у самого входа катался по полу чудовищный клубок сплетенных в борьбе тел. Потом все как будто кончилось: смолкло тяжелое дыхание борющихся. Пастухи лежали на полу, связанные, с кляпами во рту, а тот самый грабитель, который приказывал Пеу следовать за ним, склонился над поверженным и хриплым голосом просил, почти умолял:

— Деньги давай, те, что сегодня получил! Где они у тебя? Здесь, под мышкой? Лежи смирно: я не сделаю тебе худого. Спокойно, христианин! Не заставляй меня брать грех на душу!

Увидев, что выход освободился, дон Пеу подошел к двери, но выйти так и не осмелился: можно было подумать, что его испугал дождь, хлынувший как из ведра. Вспышки молний выхватывали из тьмы то один, то другой угол, хижины, где грабители обыскивали связанных пастухов, а те, в тщетных попытках защитить себя, вырывались, судорожно били ногами, катались в золе, рассыпавшейся по полу. Всклокоченные волосы падали им на распухшие, лоснящиеся от пота лица.

— Вот, нашел! — раздался вдруг голос одного из грабителей, и тотчас же оба его товарища встали и опустили на лоб капюшоны.

«Нашел... — думает дон Пеу. — Интересно сколько? Сколько может прийтись на мою долю?»

Но тотчас же, словно вышвырнутый чьей-то сильной рукой, выскакивает из хижины и пускается бежать под проливным дождем. И чувствует, как эта таинственная десница подталкивает, почти несет его. Он бежит не из страха перед разбойниками: теперь, когда все для них окончилось благополучно, они не станут причинять ему зла, — нет, он бежит от самого себя, от искушения принять свою долю добычи. Еще несколько шагов — и он будет в лесу, но вдруг при вспышке молнии он видит перед собой пастуха: разбуженный воем пса, тот спешит на помощь соседям. Они сталкиваются почти лицом к лицу, вспыхивает фиолетовый свет, гремит выстрел, и дон Пеу падает, словно от сильного толчка в спину.

Его нашли наверху, подле мельницы. Раскинув руки, он, словно распятый, лежал на том самом каштановом стволе, где обычно проводил все свои дни. Разбойники перенесли его туда в надежде, что раненый выживет, но не успели они дойти до места, как он скончался. Казалось, он просто упал, устав после долгого бега, и теперь спит, обескровленный, смертельно изможденный. Одежда на нем пропиталась дождем и кровью. Рассветало, и сетка из серебра и жемчугов опутала отяжелевшие от дождя ветви каштанов. Вокруг мертвого стеной стояли низенькие кусты ольшаника, и их вогнутые листочки до краев наполнились дождевой влагой, словно крохотные ладошки протянулись собрать хоть каплю драгоценной влаги после стольких месяцев жажды. А в ладони дона Пеу тоже оказались зажаты пачка ассигнаций и монеты — его доля добычи: грабители решили, что, даже мертвому, она принадлежит ему по праву.

Возвращение

(Перевод Р. Миллер-Будницкой)

Когда Манелла Фадда уходила из дома (а это случалось частенько, так как она была ревностной прихожанкой), то она всегда наказывала соседкам, в случае если кто будет справляться о ее племяннике Костантино, отвечать, что его нет в деревне. И вот как-то раз (дело было великим постом) в одно ясное прохладное утро у запертых ворот их дома остановилась маленькая, как ослик, лошадка. На ней сидела старуха из Мамойады, закутанная в два платка, один поверх другого. Увидев ее, соседка услужливо сообщила: