Свобода

Он несколько мгновений растерянно смотрел на профессора, потом, устало вздохнув, продолжил:

– Я в этой работе затронул некоторые запретные темы... И, думаю, из-за этого и начались преследования...

– Запретные темы?
– профессор с недоумением посмотрел на академика. Какие?
– спросил он, чувствуя, что теряет голову в этой путанице. Для него уже не имело значения, нормален академик или болен. И от этого только сильней сжималось сердце...

... В глубине глаз академика мелькнул ужас. Взглянув на профессора, он ткнул пальцем вверх.

... Профессор отложил потухшую трубку... Потер холодными онемевшими руками лицо...

Кто-то тихо постучал, потом дверь скрипнула. В кабинет заглянула дежурная в белой шапочке.

– Профессор, здесь больные интересуются, будет ли прием?

Профессор непонимающе взглянул на нее, потом торопливо пробормотал:

– Нет, нет... Завтра, завтра...

А академик, казалось, выговорившись, с чувством исполненного долга молча сидел, уставившись в пол.

Профессору никак не удавалось привести в порядок мысли. Свои сны за прошедшую неделю, сны академика, этот разговор... Ад... запрет... страдания...

Одно только было ясно: академик совершенно здоров.

Его логика, страх, разговор, выражение глаз - все свидетельствовало о муках нормального человека.

И, кроме того, академик пересказывал его же собственные сны, которые довели самого профессора до сердечной болезни... Вселить сейчас в сознание академика сомнения - значило бы вселить эти же сомнения в собственном сознании...

Профессор мучительно размышлял, внимательно наблюдая за продолжавшим глядеть в пол академиком...

Странным было то, что академик чем-то походил на сумасшедшего...

Слушая его все это время, профессор одновременно перебирал в памяти сотни прочитанных книг, рукописей, информации - старую и свежую, большую и мелкую - по теории психиатрии, но не мог вспомнить, чтобы хоть где-то рассматривались сны, снящиеся двоим людям одновременно...

В памяти всплыла только маленькая заметка, прочитанная в прошлогодней "Науке и жизни" о двух сестрах, очутившихся во сне в одном и том же месте. Это можно было бы объяснить родством и обычным беспокойством. А чем объяснить этот случай?..

... Академик все так же молча смотрел в пол...

– Вы можете описать того человека?..
– профессор поднялся, сунул руки в карманы халата.

– Описать?..
– встрепенулся, словно пробудившись, академик.

– Ну, к примеру, как он выглядит, молод или стар?..

– Он молод...
– сразу ответил академик, и в его глазах мелькнули искры надежды.
– Лица его точно описать не смогу, но роста он высокого, широкоплечий... в такой сероватой клетчатой куртке...

При последних словах академика профессор почувствовал, как по телу разливается слабость...

... Может, он что-то путает?!. Может, академик что-то путает... Или по какой-то намеренной ошибке мешает одно с другим?!.

Он отвернулся к окну, пряча лицо от академика, и, ощущая гул в ушах, посмотрел на улицу.

Этого не может быть... Этого никак не может быть...

Гул заполнил весь мозг, стиснул уши...

Академик приблизился, встал за его спиной.

– Умоляю, профессор... Я вижу, вы можете что-то сделать... ничего от меня не скрывайте... Вы же обещали, сказали. Что будете говорить со мной как коллега...

Но он ничего не мог сказать академику... Разговор врача с больным, как с товарищем по несчастью, не влезал в рамки ни практики, ни теории психиатрии. Это не соответствовало и врачебной этике, достоинству, более всего ценимым профессором.

Он обернулся, взглянул на академика - в его светло-голубые при солнечном свете глаза, в лицо с мелко подрагивающими морщинами... Он ничего не мог сказать академику... Это могло вконец расстроить и без того слабые нервы Сираджова.

Он обнял по-детски хрупкие плечи академика, усадил его на стул:

– Садитесь, мой дорогой...

Сейчас он обычными приемами успокоит его, отправит домой, а сам останется один на один с этими кошмарными снами здесь, в больнице, окруженный психическими больными и немногим отличающимися от них врачами...

В голове опять все смешалось... Ясно было одно: он жил нормальной, спокойной жизнью, пока однажды в собственном доме, в собственной постели неожиданно не провалился в очень глубокий, темный колодец, и в этом колодце, пожиравшем его своей сложностью, мраком, оказался, кроме него, еще один человек - этот хрупкий голубоглазый академик...

– Я не отказываюсь от своих слов. Но с одним условием...
– сказал профессор.
– Обещайте, что больше никто не узнает о нашем разговоре.

– Обещаю, - ни секунды не задумываясь, ответил академик.

...На всякий случай профессор решил еще раз вглядеться в его лицо, отыскать признаки указанного в медицинской карточке старческого склероза, но почти тут же отказался от своего намерения.

– Мне снятся точно такие же сны...
– проговорил он, утирая платком с висков пот.

В то же мгновение тоскливый страх на лице академика исчез.

– И вы?..

– Да, и я...

– Те же...

– Все, что вы рассказывали... Молодой парень, остановка трамвая, темные переулки...

– Вы хотите сказать, что вам снится то же самое?..
– словно сам себе проговорил академик.

– Именно то же самое...

– Это невозможно, - с бессмысленным выражением на лице пробормотал академик.
– Нет... ведь это совершенно невозможно, профессор...
– Вдруг на него напал нервный смех.
– Это... вы так успокаиваете меня?!.

– Нисколько...

– Послушайте...
– лицо академика резко помрачнело, - вы, кажется, продолжаете обследовать меня?!. Профессор, прошу вас...

– Нет, все не так...
– ответил профессор, теряя терпение, чувствуя, как душит его узел галстука.
– ... Выслушайте меня...
– профессор глубоко вздохнул, - оставьте ваши подозрения, прошу вас. Сейчас не место... Я внимательно выслушал вас, пожалуйста, послушайте теперь меня вы...

... Профессору было трудно говорить, в горле пересохло, язык распух. Он налил из стоящего на столе графина воды и, не предлагая академику, крупными глотками выпил весь стакан. Зазвонил селектор, напоминающий пожарную сирену. Профессор снял трубку.