Свободные от детей

Дом у них не такой уж большой по нынешним меркам, но весь какой-то особенный, домотканый, с неизменными уютными лампами на окнах, которые никогда не занавешиваются: как издали указ бог знает в каком веке, так они и боятся его нарушить. Жизнь напоказ. Я бы с ума сошла от постоянного ощущения, что за мной могут подсматривать…

Свен начинает расспрашивать меня о России, причем мешает все в одну кучу: бывших и будущих президентов, библиотеку Ивана Грозного, о которой наслышан, морозы, давшие себя знать прошлой зимой во всей Европе, мои романы, вчерашнюю премьеру спектакля, на которой они, оказывается, побывали благодаря Леннарту. Сыновья Маргит выскакивают из кухни с набитыми ртами и над чем-то хохочут. Непережеванные куски вываливаются у них изо рта, они давят их ногами, но взрослые будто ничего не замечают. Никто не даст им шлепка, что после краткой лекции Леннарта о воспитании в Швеции меня уже не удивляет, но никто даже не заставит их все подобрать с пола. А мне-то казалось, что скандинавы более опрятны…

Поймав одного из внуков, Свен крепко прижимает его, чтоб не выскользнул, и о чем-то ласково расспрашивает.

— Отец интересуется, понравилась ли Ларсу сказка о Рони, — поясняет Леннарт. — Маргит с мальчиками тоже была на твоем спектакле.

Ларс что-то быстро, и, как мне кажется, шепеляво отвечает, и, вырвавшись, несется вверх по лестнице вслед за старшим братом. Он прыгает через ступени, как делают мальчишки всех стран мира, и я уверена, что назад он скатится, навалившись животом на перила.

— Ему понравилось вчера, — заверяет Леннарт, хотя я не уверена, что его племянник выразил восторг. Слишком уж невыразительно это прозвучало.

Чужой язык, кажущийся немного смешным, совсем непонятный, даже на слух непривычный, окружает меня и пленит. Родители Леннарта говорят без умолку, даже отец, и так быстро, что мой переводчик за ними не поспевает. Оказывается, что Свен — лингвист, и русский всегда интересовал его, но доскональным изучением он так и не занялся, передал эту тягу сыну, который превзошел все его ожидания.

Только Маргит больше помалкивает, откровенно наблюдая за мной, будто надеется что-то прочитать в моей душе, скрытой даже от тех, кто читал мои книги. Ее почти серые глаза, темного оттенка, сидят глубоко и словно выглядывают каждый из своей норки. Когда я поворачиваюсь к ней, Маргит не отводит взгляда. Не скажу, что она пугает меня, но под таким надзором становится неуютно.

Ула тащит меня за стол, что-то приговаривая. Едва поспевающий за нами Леннарт бормочет, что сегодня на ужин голубцы с виноградными листьями. Это не национальное блюдо, оно заимствованно у турков, но шведам очень полюбилось. Я должна оценить.

— Кстати, — вдруг вспоминает Леннарт, — то, что вы называете шведским столом, родилось благодаря русским. Чтобы выпить перед едой рюмку водки, на стол выставлялись закуски. Мы не пьем с одним огурчиком… И со временем закусок становилось все больше и больше.

— Значит, мы и у вас наследили, — меня все время тянет улыбнуться ему, но под пристальным взглядом Маргит собственная улыбка кажется мне фальшивой.

Я тихо спрашиваю у Леннарта:

— Твоя сестра считает, что я охочусь за тобой? Ради бога, объясни ей ситуацию, пока она не испепелила меня!

— Ты ошибаешься, — отвечает он, не понижая голоса, и я понимаю, что глупо было шептать — никто ведь, кроме нас двоих, не знает русского.

— Тогда почему она так на меня смотрит?

— Все наоборот. Ей хочется, чтобы я скорее женился. Зажил, как нормальный человек.

— Ты никогда не был женат?

— Был, — удивляет меня он.

— Почему вы развелись?

Леннарт водит пальцем по ободку тарелки, на которой дымится нетронутый голубец. Мне вспоминается сказочное блюдо, показывающее картинки жизни.

— Она не хотела детей.

Если бы я действительно видела хоть какое-то продолжение этих четырех дней, произнесенная Леннартом фраза, наверное, подкосила бы меня. Но я только усмехаюсь: он опять наступил на те же грабли…

— Это смешно?

Я киваю на проносящихся мимо белобрысых, совсем не похожих на мать сыновей Маргит, которые орут так, что голова пухнет:

— Тебе так не хватает этого?

— Предназначение…

Это слово дается ему с трудом, и я думаю, что лучше бы он вообще не произносил его. Не впадал бы в сентиментальное заблуждение миллионов, предающих свое более высокое предназначение ради этого примитивного, доступного каждому кретину. И я отвечаю нарочито грубо, чтобы карябнуть его как следует:

— Размножаться — дело нехитрое. На это каждый дурак способен.

Можно добавить, что я и сама могу родить в любой момент, стоит лишь захотеть, и, возможно, не при посторонних будет сказано, я уже хочу этого, и не беспочвенно… Только этого Леннарту не суждено узнать, потому что судьба ребенка, которого я уже чувствую в себе, каким бы безумием это ни казалось, уже предрешена. Он не имеет никакого отношения ни к нему, ни ко мне. Как дитя чернокожей рабыни, он еще до своего рождения принадлежит богатым хозяевам, живущим в доме, полном солнца. И вопрос о том, отдавать им плод нашей любви или нет, даже не стоит.

Ула интересуется, какие блюда подают на стол русские, когда встречают гостей, а Свен, не дослушав ответа, произносит какой-то длинный тост, который я даже не прошу перевести мне. Они поражены тем, что я пью только сок и отказываюсь от водки — слыханное ли дело, чтобы русские были трезвенниками! Но я помню о сестре, которой обязана подарить здорового младенца, и только улыбаюсь, ничего не объясняя. Разве я обязана объяснять? Они мне никто, эти люди. Я уезжаю из Стокгольма завтра вечером, и больше мы никогда не увидимся. Они даже не узнают о новом члене их семьи, такой тошнотворно-показательной…

В этот момент с лестницы прямо на стол, сбив графин с водкой, прилетает пластиковая «летающая тарелка», какие запускают обычно на пустырях. Но мальчишки решили поиграть прямо в доме… Взрослые разом подскакивают, и Леннарту удается спасти остатки любимого русского напитка, но по скатерти уже расплылось огромное пятно, и запах водки пьяно заколыхался в воздухе.

— Здесь русский дух, — едва слышно комментирую я. — Здесь Русью пахнет…

Причитая, Ула пытается впитать мокрое бумажными салфетками, потом застилает его сверху тканевой, чтобы не перестилать скатерть. Маргит кричит мальчикам что-то резкое, и они затихают наверху. Но уже через минуту там начинает во всю мощь орать телевизор. Маргит только усмехается: развлекаются пацаны…

— Чем занимаются твои родители? Чего они достигли, кроме того, что произвели на свет тебя и твою сестру? А она, в свою очередь, этих монстров…

Я произношу это излишне напористо, но Леннарт провинился, присоединившись к тем, кто ведет бесконечные разговоры о детях как единственном смысле жизни. То, что мой поэт втайне мечтает пополнить их ряды, действует на меня, как холодный душ. И я смотрю на своего однодневного любовника другими глазами: типичный светловолосый швед, слишком привязавшийся к суше, чтобы постичь глубину моря…