Свободу медведям

Однако в начале лета сорок пятого моя мать загорелась желанием вернуться в «освобожденный» город. Было это еще до того, как союзники достигли определенных соглашений с Советами. Но уже одни рассказы о русской оккупации должны были удержать моих родственников от столь поспешного возвращения.

Каким-то образом это оказалось связано с желанием Хильке увидеться с Заном Гланцем. Теперь, когда война закончилась, она почувствовала уверенность, что Зан разыскивает ее. Да и моей бабушке тоже не терпелось посмотреть, как там поживает их драгоценная квартира и брошенный ею фарфор. А дедушка, вероятно, торопился вернуть книги — с опозданием в семь лет и три месяца — в читальный зал иностранной литературы Международной студенческой библиотеки, в которой он служил главным библиотекарем. Я не могу отыскать причины, по которой Эрнст Ватцек-Траммер мог бы рваться домой, — разве что желание защитить семью Мартер и, возможно, интерес к нескольким книгам из дедушкиной библиотеки. Прожив с моим дедом вместе семь лет, Ватцек-Траммер стал высоко ценить образованность.

Каковы бы ни были причины — или вся совокупность причин сразу, — время они выбрали не самое удачное, когда в начале июля сорок пятого покинули Капрун.

Кроме всего прочего, путешествие деда здорово осложняло плачевное состояние старого такси Зана Гланца. Хотя его значительно облегчало наличие у моего деда специальных бумаг — удостоверения, в виде письма и документа с визой, от лидера Сопротивления, утверждавшего, что сотрудничество дедушкиного брата с нацистами было лишь маскировкой, его выдали из сочувствия семье погибшего в пламени почтмейстера. Ватцек-Траммер тоже имел с собой охранительный послужной список — в нем перечислялись неоднократно совершенные им диверсии на железной дороге и поджоги нескольких складов с боеприпасами в Зелле и Зии.

Так что ранним утром 9 июля 1945 года дедушка Мартер и его команда, проделав невероятное путешествие через развалины и оккупационные армии, поздним вечером въехали в Вену — больше всего проблем у них возникло с советским бюрократизмом.

Это был день, когда союзники приняли соглашение о разделе города на сектора. Американцы и британцы отхватили себе лучшие жилые районы. Французы хотели торговые центры. Русские же оказались самыми дальновидными реалистами: они расселились в промышленных и рабочих районах, сосредоточившись вокруг Старого города — у особняков посольств и правительственных зданий. Русские, к примеру — и к большому огорчению деда, — оккупировали четвертый район, включавший в себя и Швиндгассе.

К тому же шестнадцать из двадцати четырех районов имели в качестве начальников полиции коммунистов. И теперь член установленного Советами временного правительства Реннера, министр внутренних дел Франц Хоннер, сражался с югославскими партизанами. Сам Реннер, однако, был ветераном австрийской социалистической партии и имел собственное мнение насчет подозрительно далекоидущих планов советских освободителей.

Точно такие же предчувствия имел и мой дед, проезжая по Швиндгассе, тонущей в темноте улице с пустыми глазницами выбитых окон.

— Улица из города-привидений, из тех, куда всегда попадают ковбои, — заметил Ватцек-Траммер.

На заднем сиденье бабушка что-то проохала себе под нос.

Когда дед подкатил по дорожке к входной двери, несколько русских солдат, околачивавшихся у здания болгарского посольства, осветили их лучами прожекторов через улицу. Им снова пришлось показать бумаги, и дедушка кое-как объяснился с ними на устаревшем русском — эти знания он почерпнул в читальном зале библиотеки иностранной литературы. Они отделались от солдат. После чего, прежде чем взять вещи из такси, они поднялись на первую лестничную площадку, нашли замочную скважину заржавевшей и распахнули ногой едва державшуюся дверь.

— О, да они устроили здесь отхожее место, сукины сыны, — возмутился Ватцек-Траммер; он налетел в темноте на какой-то тяжелый металлический предмет у двери. — Дайте свет, — потребовал он. — Кажется, они оставили здесь пушку или что-то еще в этом роде.

Бабушка чем-то хрустнула, должно быть, наступила на остатки того, что некогда было ее драгоценным фарфором; она негромко вскрикнула. А дедушка осветил фонариком помятый и грязный мотоцикл, приставленный к креслу, поскольку он был без подножки и не смог бы стоять сам.

Никто не произнес ни слова, никто не двинулся, и они, застыв в коридоре, услышали, как кто-то выпустил слишком долго сдерживаемый воздух — словно последний отчаянный выдох. Дедушка метнул лучом фонаря, а Хильке сказала:

— Я позову солдат, да? — Но никто не сдвинулся с места, и моя мать услышала, как скрипнула ее старая кровать. — В моей кровати? — возмутилась она и, вырвавшись из дедушкиных рук, налетая на стул и мотоцикл, бросилась бежать по коридору к своей комнате. — Зан? — позвала она. — О, Зан? Зан? — И рванулась в темноте к открытой двери своей комнаты.

Ватцек-Траммер выхватил из рук деда фонарик и успел поймать Хильке прежде, чем она достигла дверного проема. Он оттащил ее обратно в коридор и, выглянув из-за косяка, посветил фонариком внутрь комнаты.

На кровати сидел темноволосый мужчина с длинной бородой, с белыми, пересохшими губами, как у мучимого жаждой человека с набитым ватой ртом. Он сидел посередине кровати, держа в руках мотоциклетные ботинки, и не мигая смотрел на свет.

— Не стреляйте! — крикнул он по-немецки, затем повторил это на русском, английском и на каком-то неизвестном им славянском языке. — Не стреляйте! Не стреляйте! Не стреляйте! — Он размахивал ботинками над головой, помогая своему голосу справиться со страхом.

— У вас есть документы? — спросил мой дед на немецком, и мужчина бросил ему бумажник.

— Они фальшивые! — крикнул незнакомец на русском, пытаясь отгадать, кто стоит за слепящим светом фонаря.

— Вы — Зигфрид Шмидт? — спросил мой дед. — Особый курьер?

— Тоже мне курьер, — хмыкнул Ватцек-Траммер. — Ты здорово запоздал.

— Нет, я Явотник! — выкрикнул бородач с кровати, придерживаясь русского — из опасения, что, разговаривая на немецком, его хотят заманить в ловушку.

— Тут сказано, что вы Зигфрид Шмидт, — возразил мой дед.

— Неправда! — воскликнул мой огец. — Я Вратно, Вратно Шмидт, — пробормотал он. Затем добавил: — Нет, Явотник.

— Зигфрид Явотник? — переспросил Ватцек-Траммер. — Тогда где ты взял эту поганую немецкую форму?

И мой отец разразился потоком слов на сербохорватском; стоявшие у двери в недоумении смотрели на него.

— Bolje rob nego grob! — выкрикнул мой отец.

Лучше гроб, чем быть рабом!

— Югослав? — удивился мой дед, но Вратно его не слышал, он скорчился на разодранном матрасе, и мой дед вошел в комнату и сел рядом с ним на кровать. — Ну, будет, будет, — сказал он. — Ну, ну, успокойся.

Затем Ватцек-Траммер спросил:

— От какой армии ты скрываешься, а?

— От всех сразу, — ответил мой отец на немецком, затем на английском, затем на русском, затем на сербохорватском. — От всех, от всех, от всех!