Свободу медведям

И тогда, как рассказывала моя мать, появился еще один мужчина.

Хильке Мартер-Явотник утверждала, что никогда раньше не видела эдакого громилу, и в тот момент, когда он вошел в зал, мой отец наклонился через стол и крепко поцеловал ее в губы, затем он встал, посмотрел себе под ноги, словно раздумывая, а тот первый, что был поменьше, произнес на немецком:

— Твоя жена просто очаровательна… со мной она будет в безопасности.

Тогда Вратно поднял глаза на здоровяка и прошел мимо него в дверь.

А здоровяк, которого первый мужчина называл Тодором, последовал за ним на улицу.

Самое неприятное в этом здоровяке, говорила моя мать, было то, что часть лица у него была вроде как откушена или снесена напрочь. И сплошь покрыта красными шрамами, частично рваными, словно приклеенная к лицу резина, а частично тонкими и довольно глубокими, туго стягивавшими кожу вокруг.

Тот, что поменьше, как ни в чем не бывало остался на месте. Он выпил с ней по стаканчику, потом тоже вышел, сказав, что пошел за Вратно, но так и не вернулся. Как и мой отец.

Моя мать сказала, что гоночный мотоцикл «Гран-при» по-прежнему стоит перед сербским рестораном, поэтому Эрнст Ватцек-Траммер и дед отправились за ним, заговаривая по пути с русскими солдатами.

— Что касается этого здоровяка, — сказал мой дед солдатам, — то я полагаю, его звали Тодор Сливница. У него на лице страшные шрамы, которые он получил, подорвавшись в машине. Он с моим зятем, а может, и с тем другим незнакомцем.

Но никто из солдат не видел ни души — разве что мою мать, когда она перед этим возвращалась домой с русским офицером, больше всего походившим на джентльмена из тех, что попались ей на улице и кого она осмелилась попросить проводить ее домой. Он был очень молод, и, когда они миновали последний квартал, он отважился взять Хильке за руку, но, как мне кажется, это было все, что он от нее хотел.

Солдаты за весь этот вечер никого не видели.

И когда дед и Ватцек-Траммер добрались до сербского ресторана, гоночный мотоцикл стоял снаружи, а внутри выступала певица, певшая на сербохорватском, и две-три группы смуглых мужчин хлопали в ладоши и подпевали за столиками. Очень весело.

Однако Ватцек-Траммер считал, что все хорваты из одной шайки-лейки.

— Тодор Сливница! — прокричал он.

И певица перестала петь — она заломила руки. Никто не стал обвинять Ватцека-Траммера в грубости, официанты лишь покачали головами.

Они уже собирались уходить, когда дедушка вдруг воскликнул:

— О господи, Эрнст! — и указал на огромного мужчину, одиноко сидевшего за столиком у двери; он собирался есть крем из маленькой стеклянной вазочки. Они прошли мимо него, когда заходили в ресторан.

Итак, они приблизились к здоровяку, чье лицо при свете свечи выглядело разноцветным, принимающим разные формы, как наполовину разбитая призма.

— Тодор Сливница? — спросил Ватцек-Траммер.

Здоровяк улыбнулся и встал, он возвышался, словно башня, над дедом и Ватцеком-Траммером. Тодор постарался пригнуться, дабы казаться пониже.

Мой дедушка, не зная сербохорватского, мог лишь произнести:

— Вратно Явотник?

Шрамы на лице Тодора налились кровью, отчего лицо его замерцало как неоновое; взяв со стола стеклянную вазочку, он зачерпнул огромной лапищей взбитый крем и распрямил пальцы, преподнеся на протянутой ладони к носу деда эту кашу, словно редкий дар. Потом хлопнул по жиже кулаком — «Фоп! И сквашь!»

Затем Тодор Сливница снова сел, хлопья крема застряли в одном из его глубоких шрамов. Он сделал жест рукой — от крема к стенам, от них над столом, над дедом и Ватцеком-Траммером и даже над низко висящей, дымящейся лампой. Повсюду крем — показал Тодор Сливница и улыбнулся.

Где Вратно Явотник? Он здесь, прямо у вас под носом, и тут, и даже над лампой, и даже там! В пространстве.

Так что Ватцек-Траммер хорошо запомнил это, он отчетливо видел перед собой эту пантомиму — загадка, куда подевался мой отец, была связана с символическими жестами Тодора Сливницы. Тодор, кроме всего прочего, славился своим чувством юмора.

Двадцатое наблюдение в зоопарке: Вторник, 6 июня 1967 @ 6.30 утра

Очень интересно. О. Шратт сменил экипировку! Нет, не то чтобы сменил, просто замаскировался. Надел поверх одежды плащ, который скрыл его именную нашивку и эполеты. И он аккуратно, намеренно выпустил штаны из военных ботинок. С виду было похоже, будто на нем обыкновенные ботинки — или, по крайней мере, что-то в этом роде.

О. Шратт окончательно приготовился выйти на дневной свет, к служителям, которые пришли сменить его. О. Шратт не дурак — он хорошо маскирует свои капризы. О. Шратт не желает появляться на публике в качестве наркомана. Он все продумал — он умеет прикидываться ягненком.

Рискуя вызвать споры, скажу, что в этом мире существует два способа жить долго. Один — это заниматься злом неприкрыто, быть его свободным проводником, без благих намерений и любви, не прячась за рассуждения о целесообразности зла; и если не давать прямого ответа, то ты никогда не будешь уличен во лжи, сказанной во имя собственной защиты. Но я точно не знаю, в чем заключается второй способ жить долго, хотя думаю, что он связан с невероятной удачей. Другой способ наверняка существует, поскольку не только О. Шратты живут долго. Встречаются также выжившие индивидуумы и совсем другой природы.

Я полагаю, что каким-то образом к этому имеет отношение терпение.

Например, я готов поспорить, что среди бывших подопечных О. Шратта из мелких млекопитающих осталось несколько выживших. Если они были достаточно терпеливыми, чтобы жить, они, безусловно, должны увидеть того, из-за кого они столько терпели. Они затрясут головами над газетами, судорожно вцепятся дряхлыми руками в дряблые колени — волнение выгонит их из уютных кресел, в которых они смотрят телевизор. «Это снова О. Шратт?» — удивятся они, узнавая его по страшному шраму, затянувшемуся лет двадцать тому назад, если не больше. Их больные ноги донесут их, ковыляя, до телефона; они позабудут о своих вставных челюстях, шамкая скажут оператору в телефон, нет, они выдохнут все двадцать лет терпения в телефонную трубку.

«Ты прав, дорогой Франц, это он. Я видел его фотографию, и, ради бога, позвони немедленно Штейну — подбодри его, наконец! Это был О. Шратт, я уверен — пинавший и бранивших диких животных! Их смотритель, разумеется. Ну да, он был в ночную смену, в своей прежней форме! Да, и нашивка с именем — прямо в телевизоре! Я должен сообщить Вешелю, у него нет телефона, а с его глазами — ни газет, ни телевизора. А ты позвони бедняге Штейну как можно скорее. О, он страшно обрадуется, когда узнает!»

Потому что никто не прекращает поиски пропавших. Только те, кто действительно умер, решительно не могут прекратить своего существования. Как бы вам этого ни хотелось, как бы вы ни надеялись.

Это должно стать моей навязчивой идеей, О. Шратт, я должен верить в то, что некоторые из твоих подопечных, мелких млекопитающих, переживут даже тебя.

Тщательно отобранная автобиография Зигфрида Явотника: Предыстория II (продолжение)

25 марта 1953 года. В мой седьмой день рождения мать отвезла меня на поезде в Капрун — ровно через двадцать дней после смерти Сталина и кремообразного исчезновения моего отца. Эрнст Ватцек-Траммер и дедушка встретили нас на гоночном мотоцикле «Гран-при», который проделал медленный и нервозный путь с неопытными водителями от Вены.