Свод

На деле, для того чтобы добраться до озера, пришлось делать большой крюк. Уж больно расползлось болото от недавних дождей. Однако ж дальше путь был короток. Ещё издали ясно прорисовывался силуэт древнего кургана, с покатой вершины которого шёл слабый дымок. Знать бабка ещё жива. А если даже и нет, то тот, кто обосновался в её жилище, наверняка подскажет, где её могилка. Хоть будет кому помолиться памяти старушки, да поклониться её праху.

Подойдя к вросшей в землю избушке, Михалина не рискнула подойти и постучать в её крохотную дверь. Вместо того она стала у самого входа и, громко откашлявшись, спросила:

— Есть кто дома?! Не прогневайтесь, хозяева, хочу лишь узнать у вас, …здесь раньше проживала Анатоля Зеноновна!

Вначале внутри отшельничьего жилища было тихо, но, чуть погодя кто-то там зашевелился. Дверь тихонько дрогнула и приотворилась. Из неё появилась сухая, дрожащая рука, а затем сморщенное и тёмное, словно печёное яблоко лицо старухи. Её узкие, покрытые какой-то плёнкой, мутные глаза, привыкнув к свету, упёрлись в незнакомку.

— Адная ты? — слабым и дребезжащим голосом спросила бабка.

— Одна, — кивнула Михалина, и с готовностью подняв узелок, взяла обеими руками и подала его своей дальней родственнице. — Во, Анатоля Зеноновна, я вам розных прысмак прынесла. Я дачка Адама Хмызы, ці памятаеце такога?[ix]

Бабуля медленно перевела взгляд на протянутый ей узелок, а затем обратно на девушку.

— Адама? — Без всякой тени заинтересованности, спросила она и, протянув трясущуюся руку, ловко подхватила дар нежданной гостьи. — Я ні памятаю з Хмызавых хлопцаў Адама, — равнодушно добавила Анатоля, — Міколу ведаю...[x]

— Бабушка, — не дала старухе договорить Михалина, — Адам, гэта старэйшы сын Міколы, а я дачка Адама — Міхаліна.

— Міхаліна? — отчего-то удивилась старуха и повернулась в пол оборота, собираясь вернуться в избушку. — Ты да мяне што мала, маё дзіця, ці так толькі, прысмакі старой бабцы прынесла?[xi]

— Я, — замялась Михалина, — я …маю, бабка Анатоля. Прыйшла паваражыць, на суджанага...[xii]

Старуха повторно смерила гостью придирчивым взглядом:

— Чакай тут. Няма чаго маладой пані глядзець, як старым жыць даводзіцца. Я зараз жа выйду[xiii]...

Не пустила бабка Анатоля девушку в дом и, как показалось Михалине, так и не признала, или не захотела признать в ней свою дальнюю родственницу. Ворожила она прямо у входа в избушку, бросая на большом куске дубовой коры то косточки, то камешки. После этого катала собачий и волчий мех…, в общем, чего только не было на той коре перед тем, как старуха взялась и за саму девушку.

Она смотрела ей в глаза. Закатывала рукав, и смотрела руку от локтевой ложбинки до ладони. Сами же ладони обеих рук она рассматривала так внимательно, будто доселе никогда ничего подобного в жизни не видела.

Далее бабка прощупала девушке живот, грудь, икры ног, а после того, собрала свои гадания и, отнеся их в жилище, вернулась.

Долго рассказывала бабка Анатоля продрогшей на холоде Михалине про её былую жизнь, да про нынешнюю. Всю правду сказала. Про то, что в целом свете у неё только один родственник есть, да и того в скором времени могила ждёт. Тому бедная девушка даже и не удивлялась, знала, что не век же будет чёрное везение хранить беспутного братца Базыля.

Как на том покончили, пришло время и удивляться. Анатоля так ни словам не обмолвившись о том, признала ли она Михалининого отца родственником, сразу подробно рассказала о том, как и когда отец зачах от костоеды. Поведала и про мать. Про то, что она была не местная, из пришлых. Так же о том, что до отца она хотела выйти замуж за другого, но сошла с дома и, встретив отца, вышла за него, и про то, что мать, вслед за отцом померла от сухотки и виной тому их соседи, что замкнули их хату четырьмя страшными покладами[xiv]. Отсюда и недоля Михалины, что до сей поры не имеет своего двора, и Базыля, которого носит нечистая сила по земле, словно драный лоскут. Негде им с тех покладов несчастным за долю свою зацепиться.

А уж далее бедная Михалина и не знала, куда ей деваться потому, что беспристрастная старуха спокойно, так же, как и раньше, сообщила побледневшей девушке, что в чреве её уже теплится новая жизнь, и что на Купалу[xv] родится у неё мальчик. Не успела эта весть, как следует проникнуть в разволновавшуюся от услышанного душу девушки, как всё новые тайны, открывшиеся ведунье, едва не вышибли землю из-под девичьих ног. Бабуля не особенно вдумывалась в то, что говорит, выкладывала всё, исходя из простого и верного решения, мол, пришла узнать — слушай.

Так вот, сообщила она тут же, что детей у Михалины будет четверо. Трое младших: «добра будуць гадавацца[xvi]», а вот старший в молодости, работая в лесу, потеряет зрение, но потом сможет видеть руками и станет лечить людей, крепко сбавляя тем самым большие родительские грехи. «Слухай, маё дзіця, другі раз казаць не буду. Жадала пра лёс свой цяжкі даведацца, ды пра суджанага? Раскажу і пра гэта...[xvii]».

Легко, будто разговор идёт о ком-то чужом, а не о человеке, близком Михалине, ворожея поведала о том, что суженый её чёрный человек и душегуб. Что приехал он издалека и что богат он, словно царь. Сила в нём страшная, недобрая, что, по всему видать, досталась она ему от великого ведуна, поскольку сам он не мог такому обучится.

Живёт он с того сейчас и на земле, и за гробом, а потому ни дурмана, ни хмельного, ни хлебного, ни другого вина ему давать нельзя. Тогда перетянет его нечисть к себе, и бродить ему после вечно меж небом и землёй. Оно, если даже и не перетянет, своеобразно успокаивала бабка, всё одно твой любимый не жилец. Уж давно предрекли ему смерть лютую, и догадывается он о том, что другой-то ему и ждать не приходится, поскольку и сам уж не сосчитает, сколько собственноручно душ загубил. Та сила великая, что нежданно ему досталась, только продлевает ему страдания...

Что и говорить, когда услышала про это Михалина, полуживая едва не рухнула к ногам старушки. Уже будто в обмороке слышала она о том, что и другая женщина тянется к её любимому, и та, другая, без него своей жизни не видит. Но о том, особенно не нужно беспокоиться, ведь скоро на всех придёт большая беда и в беде той, и та женщина сгинет и, как это ни горько, Михалинин любимый.

После того судьба ей несчастной встретить военного, тоже нездешнего. Он потеряет руку в сече, а Михалина будет его выхаживать. Возвращаясь домой, заберёт он её брюхатую в дальние земли, где скажет всем, что родить она собирается от него. «Там, детонька, — подвела итог своей ворожбе старуха, — и проживёшь ты за этим человеком, да за детьми в добре и строгости до самой старости…».

Что из последнего услышенного говорила бабка, а что, может быть, додумывала сама Михалина, теперь уж разобрать было невозможно. Девушка опомнилась уже на тропе, идущей от болота в лес. Возвращаться, переспрашивать и выслушать всё снова она не согласилась бы теперь ни за что на свете. Ступая тяжёлыми ногами по ухающей, зыбкой почве болотной тропы, она даже не сразу поняла, что идёт с непокрытой головой.

Явь возвращалась. Она накинула платок, подошла к тёмному зеркалу образовавшейся в яме выворотня[xviii] лужи, села на колени и умылась ледяной водой. От лица и рук пошёл пар. Она совсем не чувствовала холода застоявшейся воды и потому умылась ещё, и ещё раз. Только когда приятная прохлада стала покалывать кожу, жар отпустил её обезумевшее сердце. Девушка поднялась и, держась за растопыренные корни покрытого скользким мхом дерева, выбралась на тропинку.