Сводный экипаж

Разгонять по лузам шары машинного ремонта с одной стороны просто: известна последовательность, логика и смысл каждого отдельного действия. С другой стороны, возникают труднопреодолимые препятствия — трудно сыграть шар, который попросту отсутствует на борту судна. Сломавшийся шток насоса, механики заменили самодельным: процесс изготовления потребовал немалых усилий, но оказался вполне возможен. А вот сальники из подручных материалов вышли негодными. О сетках фильтров и говорить нечего — для их изготовления требовалась пайка воистину ювелирной тонкости; ни нужного инструмента, ни опыта подобных работ у членов экипажа не имелось.

— Ну, якорь-то заменили. И тут что-то найдется, — проявил оптимизм юнга, сидящий наверху и наблюдающий за дискуссией через люк машинного отделения.

— Это что, кер отлавливать и кожу с них на прокладки сдирать? — уныло поинтересовался Сан. — В жопихпотакбл, такие приключения.

Механики выбрались из душного отсека, зафыркала помпа, откачивая скопившуюся воду. Гру налегал на рычаг, на другой присела скучающая вдова, помогала в меру своей легковесности. На барже любопытная мартышка поднялась на задние лапы, вытянула шею…

— Интересуется, гуманоидное недоразумение, — заворчал критически настроенный гребец. — Надо было, в писопу ихнее племя, наловить побольше мартышек. Посадить на весла, поволокли бы катер как миленькие, бнавж.

— Ты и эту-то съесть или утопить собирался, — фыркнула Хатидже.

— Правильно я собирался, вжтакднь! Вот что с нее, с одной толку? — отмахнулся Сан.

Сердитый гребец был прав лишь частично. Некоторый толк от обезьяны все же наметился: работала она с удовольствием, пусть и глуповато, зато постоянно развлекая экипаж. Назвали беспородно-неопределенную пассажирку — Манки[1], соображать что обращаются именно к ней обезьяна научилась сразу же, и даже на переиначенное вдовой и бесхвостым родственникомпрозвище «Манька» вполне реагировала. В остальном сообразительность «промежуточного звена», как обзывал пассажирку гребец, оказалась избирательной. К примеру. Манки обожала мыть палубу. Швабру ей не доверяли по понятным причинам, но тряпку обезьяна освоила, научилась великолепно отжимать и полоскать, с энтузиазмом гоняла лужицы воды по палубе, оттерла почти добела борта и планшири «Заглотыша». Похоже, мытье Манки считала чем-то вроде развлечения и сам процесс ей ничуть не надоедал. Забрасывать ведро за забортной водой ей нравилось даже больше, но тут ее контролировал гребец или Гру, иначе переливание моря в море грозило растянуться на часы. «Утопит она нам когда-нибудь ведро» — предрекал прижимистый Сан.

Наравне с отдраиванием палубы обезьяну восхищала чистка кухонных котлов и кастрюль. Вдова научила пассажирку использовать золу, обезьяна без устали начищала стенки котелков, прерываясь лишь, чтобы полюбоваться результатом и тайком лизнуть блестящую поверхность. Собственно, по этой причине ей и не доверяли мойку мисок и кружек: комбинированные способы чистко-вылизывания личной посуды нравились далеко не всем членам экипажа.

Еще Манки жутко любила слушать работу машины и разговоры экипажа. Понимала слова она, видимо, слабо, но слушала с огромным вниманием, от напряжения аж приоткрывая рот. Взгляд ореховых глаз перепрыгивал с говорящего на следующего собеседника и обратно. Доктор полагал, что она пытается осознать смысл слов и по идее должна постепенно расширить свои речевые возможности. Пока было понятно, что значение «швабра», «мыть», «нельзя!» и «кушать» обезьяна усвоила прекрасно. На катер Манки перепрыгивала только с разрешения кого-то из членов экипажа: такая предосторожность была вполне обоснована, ибо стоило отвернуться и не сказать «нельзя», как пассажирка принималась деятельно изучать рукоять на двери рубки или какой-либо неосторожно оставленный ценный предмет. Внутрь рубки или в трюм мартышка заглядывать опасалась «Заглотыше», где обезьянка, по сути, хозяйничала безраздельно, забираться в каютки она тоже избегала, спала на крыше кормовой надстройки или, в случае дождя, под куцым навесом-козырьком. Иной раз Манки начинала подправлять и перекладывать оставшиеся на барке поленья, видимо, имея в голове какие-то собственные представления о обезьяньем порядке и «проекте»[2] как говорил склонный к замысловатым терминам гребец.

Швабра и Энди пугали обезьяну в одинаковой степени. К рубке, когда за штурвалом стоял ночной рулевой. Манки не приближалась, швабру тоже обходила — Гру приходилось переставлять уборочный инструмент, дабы пассажирка могла помыть палубу в «опасном» месте.

Вообще юнга и мартышка испытывали друг к другу заметную симпатию. Манки размахивала лапами (или тряпкой) указывая особо крупных птиц над катером, Гру давал ей взглянуть в бинокль — потрясающая магическая штуковина — «ух-ух-ух!».

В часы, когда мыть или вылизывать было нечего, обезьяна разглядывала море и чаек, висела на крыше каюты «Заглотыша», кувыркалась по поленьям, временами звучно бухаясь за борт. Попытки запретить эти опасные купания ни к чему не привели — Манки явно не могла понять, что в море ее может поджидать не только освежающая вода, да и вообще отстать от барки проще простого. Плавала мартышка великолепно, забраться из воды обратно на борт «Заглотыша» ей ничего не стоило. «Даром что чуть не утопла, дура, млеена!» — сердился осторожный гребец.

Да, в некоторых вещах обезьяна была упряма прямо таки по-ослиному. Сшитую из мешка рубаху-платье Манки носить отказывалась — этот цивилизованный наряд на нее можно было натянуть, но стоило отпустить жертву приличий, как обезьяна немедля выпутывалась из одежды. Вышвыривать отвратительную рубаху за борт мартышка не собиралась, предпочитая валяться на мягкой мешковине.

— В сущности, незлобное и даже в чем-то милое создание, — вздыхал шкипер. — Но ни малейшего представления о стыдливости.

— К чему им стыдливость? — вопрошала Хатидже. — На всяческих островах эти предрассудки вообще не в ходу.

Намеки на приключения на Свинячьих островах Магнус воспринимал стойко, они с вдовой устраивались на корме и принимались обсуждать что-то свое. С барки поближе к беседующим подбиралась обезьянка, слушала, простодушно открыв рот, и пыталась понять сложных людей. Вид у всех троих был несколько, э… наивный.

Энди в рубке слушал не совсем здоровый стук двигателя, следил за неторопливо гаснущим морем и думал что наивность и бесхитростность — весьма зыбкие субстанции. Любое существо может казаться беззащитным и добрым, а может встать за пулемет и безжалостно расстреливать чудовищ. Или болтаться на ветвях над морем, злобно ухая и требуя от своих подданных точнее метать камни в людей. Кстати, тогда ведь запросто могло кому-нибудь из экипажа и череп раскроить. Да и вообще, можно ли возглавлять стаю, предварительно не свернув для порядка пару непокорных обезьяньих шей? Как-то перемолвились об этой стороне биологического игрового поля с Гру.

— Не боишься когда она вертится совсем рядом? — спросил Энди. — Полагаю, мартышка вполне способна разозлиться и вцепиться кому-нибудь в горло. Или пихнуть за борт. Ей подобные приемы определенно знакомы.

— Ну, еще бы, — юнга ухмыльнулся. — Ну так и нам те манеры не внове, не так ли, сэр рулевой? Нож при мне, да и легковата обезьянка для рукопашной. Но она не пустоголова — к чему ей меня вдруг душить? Но ты прав — Манки умнее чем кажется.

— Именно это меня и смущает. Слегка. Судя по ее способности раскачиваться-болтаться вниз головой и взлетать на борт — это забавное существо способно отправить за борт половину экипажа, пока вторая половина успеет спохватиться.

Захватить «Ноль-Двенадцатый» и

по-видимому, ее пугали темные закрытые пространства. На

— Малость преувеличиваете, сэр. Захватить «Ноль-Двенадцатый» и начать капитанствовать Манки не приходит в голову Что бы там не таилось в ее клочковатой башке, зверек она одинокий и, в сущности, несчастный. Но, без сомнений, обстоятельства не помешают нам за ней приглядывать, причем самым внимательным образом.

Энди кивнул. Как обычно, юнга смотрел на вещи трезво и сделал единственно правильный вывод. Хотя и слишком человеческий.

Несчастливость живого существа — в осознании отсутствия счастья. У людей существуют четкие ориентиры счастья и несчастья, и как следствие курс судьбы пролегает в соответствии с сигнальными огнями створов этих неоднозначных маяков. У существа с болот или у представителя «переходного звена» со створами обозначения фарватера полная неопределенность. Когда у тебя ничего не болит и ты сыт — счастье ли это? Манки не знает, что чудовищно некрасива. Вот она сидит, худая и сутулая, вся в царапинах и пятнах мозолистых наслоений, с лапами-руками, свисающими ниже колен. Держит свои ступни, почти выворачивая их наизнанку, перебирает пальцы в мозолях, дергает носом — дырочки ноздрей ловят ветер с запада, полный запахов волнующей земли и свежей растительности. Похожа на карикатурно тощую четырехрукую свинюшку, да не услышит нас сейчас впечатлительный доктор. При ходьбе предпочитает опираться на поджатые кисти рук — звериная манера, теряющая нелепость лишь во время прыжков. Привычка болтать отвисшей нижней губой и ухать от полноты впечатлений пассажирку тоже не украшают…

Энди улыбнулся: что за блажь думать о не-человеке как о человеке? Некие существа с болот, вполне прямоходящие, умеющие внятно излагать и хорошо скрывать свои мысли, одетые в замечательные, тщательно заштопанные шорты — разве они гордятся своей мнимой схожестью с человеком? Едва ли. «Человек — это звучит гордо!» как парадоксально сказанул Сан, вычерпывая жижу из угольного бункера. Тонкая ирония, этого не отнять. Человек — название биологического вида. Не лучше, и не хуже иных, существующих рядом, видов. Сородичи Манки совершенно обоснованно считают мозоли на заднице — полезной и элегантной особенность своего вида. С чего бы вообще обезьянам быть со спины похожими на царицу Ки? Это нерационально. Кстати, мартышки и врут куда поменьше цариц.