Свое и чужое время

Любопытное это зрелище заканчивалось, по обычаю, посрамлением Октавиана.

К вечеру с заднего крыльца вышли Стеша с Лешкой и, устроившись поудобнее на лесенке, принялись развлекать живность игрой на расческе.

Играл в основном Лешка, мусоля расческу губами и бешено хохоча глазами при взгляде на петухов, выстроившихся в шеренгу и вслушивающихся в мелодию, на удивление льнувшим к забору соседям — Карпу Васильевичу и Агафье Никаноровне.

Торча черной головешкой на табурете, Карп Васильевич выкашливал слизь из легких и не спускал с соседского двора глаз. А Агафья Никаноровна что-то тихонько нашептывала ему.

Мне, сидевшему ближе всех к старикам, порой были слышны их осуждающие восклицания.

Поворотив голову к своему старику, Агафья Никаноровна твердила, что «негоже бабе сидеть без дите в подоле, поколева мужик в отлучке»…

— Дите — не помеха, — утверждал Карп Васильевич, смеясь водянистыми глазами. — Опять же, — продолжал он, сплюнув мутную слизь под ноги Агафье Никаноровне, — паскудство бабьей крови не можно остановить ангелом в подоле…

Беспросветная, тягучая жизнь жалась в пространстве, питаемая любопытством.

— А курица чья, Агафья? — вдруг завопил Карп Васильевич на пределе своих возможностей, чтоб донести вопль до крыльца, откуда сейчас Стеша с Лешкой обозревали мир с полями и дальним лесом, над которым едва уловимыми пятнышками кружили вороны. — Степанида, не твоя ли беспутница с нашим петухом тут разгуливает?

Стеша мигом отлепилась от Лешки, сжалась от противного ощущения слова «беспутница» и, в самом деле увидев в огороде соседей свою курицу, досадно откликнулась:

— Как же она там оказалась?

Но соседи, только и ждавшие обратить на себя внимание, пропуская слова Стеши мимо ушей, вели свой разговор к намеченной цели.

— Какой ноне спрос с курей, коли бабы мужние стыд потеряли! — цедила сквозь плотно сжатые губы Агафья Никаноровна и, ухватив ком земли, запустила им в курицу.

Стеша молчком спустилась с крыльца и, пропустив курицу во двор, заделала лаз кирпичом, присыпала его землей, повернулась к Агафье Никаноровне и, окатив ее презрительным взглядом, крикнула громко:

— Ты бы, бабка, лучше за своей Нюркой следила… тогда карабановским мужикам ее не таскать бы…

Агафья Никаноровна, не ждавшая этакого поворота, сначала схватилась за дых и истошно, по-бабьи заохала, часто-часто хватая открытым ртом воздух.

— Ты что?.. Та как?.. Я этого не оставлю! — грозился Карп Васильевич, задыхаясь от приступа. — В милицию сообчу!

— Сообчи! — поддержала его Агафья Никаноровна, оправляясь от первого удара. — А я ейной матери все напишу… Она там малютку нянькает, а ейная дочка новую тут нагуливает…

— Ну и сообчайте! — передразнив соседей, крикнула Стеша и скрылась в избе, в сердцах хлопнув дверью, за которой оставался Лешка.

Сведения, полученные из уст соседей, оказались для нас неожиданными, так как нам было неизвестно, что у Стешки есть «малютка», которую «нянькает ейная мать».

Вскоре во двор вошел в легком подпитии Гришка Распутин с Лизаветой Петровной и, о чем-то перешептавшись с дядей Ваней, исчез, так и не поднявшись в избу.

Весь вечер Стеша не выходила, и Лешка, насупившись, заходил к ней и выходил, избегая разговоров. Видно, переживал новость.

В открытые окна заползал сладковатый дух черемухи, неся чистоту и свежесть. И от этого внезапного запаха, от его свежести, от разлитой в теле тревоги хотелось всей задубевшей кожей приникнуть к чужому теплу и раствориться в нем, стать его частью.

Бессонная ночь, продираясь сквозь сухостой, катилась к чистому плесу, где безмолвные крики мучительного нереста сливались с черемуховым духом, чтобы живому внушить соседство живого.

На рассвете я пробудился от гула автомобиля, подкатившего к самому палисаднику. В нем рядом с незнакомым водителем я увидел бугра. Голова его утопала в черной шляпе, отчего укрытое ее полями ухо походило на сложный замок, ключом которому мог послужить указательный палец владельца.

Бугор, заметив меня, высунувшегося по пояс в окно, повернул шляпу, словно давая мне возможность разглядеть второй «замок».

— Где Ваня? — спросил бугор, чуть приоткрыв дверцу «Жигулей».

Я, чтобы не перебудить всех, показал жестом: спит.

— Разбуди! — сказал бугор невыразительно-серо. — Пусть-ка спустится!

Дядя Ваня спал крепким сном, но мгновенно очнулся, когда я дотронулся до него. Должно быть, все еще хранил фронтовую привычку.

— Что?!

— Енерал приехал! — шепнул я. — Спустись-ка к нему, на улице.

— Никифорыч? — удивился дядя Ваня, спустил живую ногу на пол, нашарил рукой протез у изголовья, поволок к себе. — Видать, зарплата.

— Поглядим еще, какая!

Дядя Ваня поморщился, отчего все его лицо сделалось беспомощным и жалким. Чувствовалось, что и он, как все мы, был на пределе, и, боясь ввиду этого проиграть бой, решительно заявил:

— Нечего и глядеть! Каждый свое получит!

— Если каждый в одиночку с ним шушукаться не начнет, — заметил я раздраженно, словно мстя за постоянную уступчивость бугру, уступчивость, которая неизменно вела к унижению. — Может, кое-кому лишняя пятерка и перепадет!

Дядя Ваня окинул меня презрительным взглядом, ничего не сказав, сунул культяшку в протез и оглянулся по сторонам, словно опасаясь, что могут подсмотреть, как он одевается, приспосабливая увечную ногу.

— Дядь Вань, не доверяй ему — обманет! — сказал я, желая загладить свою вину перед ним.

— А ты меня не учи — постарше тебя! — сердито отрезал он и, на ходу застегивая мотню, двинулся к выходу.

«А… будь что будет, — подумал я. — Все одно не все выдержат единоборство с бугром…» — и пошел будить Кононова.

Сгрудившись через несколько минут у окна, мы разглядывали машину, стараясь разгадать цель приезда бугра, пока тот о чем-то толкует с дядей Ваней.

Зарплата, помимо самих денег, означала еще конец, шабаш! Разбредемся мы и отдохнем друг от друга, от осточертевшей подозрительности, стычек и страха.

Ко всему прочему добавилась и еще одна закавыка — вышли продукты и даже деньги у нашего банкира Кононова. По его словам, денег у него с мышкин хвост — рублишко. Последние дни жили, поедая скудные Стешины запасы.