Свое и чужое время

— В общем, надеюсь на вас! День и ночь работайте, но сделайте! — наказал бугор и, потирая руки, будто от холода, покосился на Лешку, поманил меня в сторону, вывел за собой на порог, пару раз смущенно откашлялся и принялся посвящать меня в свою тайну, тем самым как бы выказывая особое ко мне расположение.

— Знаешь, я попал в дурацкое положение, — выдохнул он с наигранным смущением и взглянул мне прямо в глаза. — Знаешь, Гуга, одному тебе и могу я довериться…

Напустив на себя вид духовного пастыря, поклявшегося не разглашать чужой тайны, я не спускал с бугра сочувственного взгляда ни на мгновение.

— Гуга, недавно я пережил свою смерть… Самую тягостную для мужчины…

Представив на минуту бугра погибающим на алтаре любви, я с трудом подавил в себе готовую вырваться усмешку.

— Я знаю, — исторгая всю горечь своего тяжелого положения, продолжал между тем бугор, — что ваш древний и мудрый народ хранит секреты против такого позора… И обращаюсь к тебе за помощью…

Он вдохновенно и долго говорил о моем народе такое, о чем я никогда и слыхом не слыхал от самого народа, но выслушал его с достоинством и, кивая в знак согласия, время от времени повторял:

— Спасибо, Никифорыч!

— Когда это со мной впервые случилось, я хотел наложить руки…

— Когда мужчина в твоем возрасте так постыдно кончает дни, — сказал я шепотом, заимствуя у него слово «когда», — уберечь его не в силах сам бог!

Убитый столь мудрой сентенцией, бугор захлопал ресницами, словно прося пощады.

— Гуга, запроси для меня снадобье!

Изобразив на своем лице глубокомыслие, я спросил в деликатной форме.

— Никифорыч, а как с этим, когда ты бываешь с другими? — спросил я, хотя, чтобы бывать с другими, бугру пришлось бы отказать себе даже в вареных яйцах.

— Ну как тебе сказать… — Он в смущении опустил ресницы, давая всем своим видом понять, что при всей любви к жене и принципам верности иногда все-таки нарушает…

— Так как же? — допытывался я, желая во что бы то ни стало на чем-нибудь его подловить.

— Видишь ли… как бы это сказать… я бываю чрезвычайно редко, чтобы судить об этом… — по привычке осторожничал он.

— Меня, Никифорыч, совсем не интересует твоя моральная устойчивость! — почти выкрикнул я. — Я всего лишь спрашиваю: как у тебя с другими?

Бугор, почувствовав некоторое облегчение, открыто взглянул мне в лицо.

— Можно сказать, — поспешил он с ответом, — нормально, если бы не угрызения совести…

— Ах, оставь, пожалуйста, в покое такой пустяк! — сказал я с пафосом актера-бездарщины.

— Ты так считаешь? — спросил бугор после недолгого раздумья.

— Считаю! — с твердым убеждением отозвался я и, на этом ставя точку щепетильности бугра, занялся установлением безоговорочного диагноза. — Вот что, Никифорыч, — повысил я голос, совершенно убежденный в правильности своего заключения. — Заболевание твое кожное…

Бугор вытаращил глаза, не ожидая такого поворота.

— Да, да… не удивляйся! Произошло размагничивание озноба! Словом, утрачено чувство озноба… отсюда угасающий интерес к жене… и, наоборот, к другим…

Бугор, собрав кустистые брови на переносице, зарумянился над моими словами, должно быть, уже жалея, что так по-глупому поспешил со своей «тайной».

Вся наша полубригада знала, что бугор без памяти любит свою жену за молодость. Любит плотоядно, как кошка молочных мышат.

— Гуга, что теперь делать? — затревожился бугор, придавая своему голосу почти натуральный оттенок тревоги. — Ведь есть, наверно, средство…

— Пиши! — сказал я отрывисто и, подождав, когда бугор раскроет блокнот, испещренный мелкими знаками, должно быть, затем легко преобразующимися в рубли, стал диктовать рецепт моего древнего и мудрого народа: — Итак, два килограмма очищенных грецких орехов и связку горького перца… К ним четыре банки аджики, желательно кутаисского производства, в ней больше полезных солей…

— Так, — засопел бугор, осчастливленный тем, что на этом может быть положен конец дурацкой игре. — Записал: четыре банки кутаисской аджики…

И я, чтоб всласть позабавиться над бугром, дав волю фантазии, повелел ему все это пропустить через мясорубку и три раза в день есть по столовой ложке столь ценное снадобье, которое, по предположению бывалого человека из древнего и мудрого племени, могло вернуть бугру подкожные ознобы, так подкачавшие на алтаре любви…

— Спасибо! — сказал бугор, захлопнув блокнот и положив конец бессмысленной игре, затянувшейся по неискренности двух враждующих сторон.

Я дружески похлопал его по плечу и, пожелав быстрейшего выздоровления, покосился на дверь, за которой натужно работал пресс.

Вскоре из нее вылетели дядя Ваня и Гришка Распутин и бросились атаковать бугра, чтоб вырвать у него взаймы два червонца.

— Пойми ты, Никифорыч, задолжали в магазине… — нудили они хором.

— А вы меньше бы жрали! — в сердцах крикнул бугор. — Ни гроша вам не будет! — И, решительно направляясь через гречишное поле к полустанку, зашуршал в карманах газетой, должно быть, отыскивая запасы съестного.

Вернувшись в цех, где Кононов по-прежнему неистово выстукивал… морзянку, я встал у стола против Лешки и тоже включился в работу, перемалывая посеянную бугром смуту.

Неопределенность вытравляла из меня последние силы и вселяла злость на того, кого я только что упустил без должного объяснения.

Делать было нечего! Кость брошена, а значит, нужно глодать ее, ощетинившись друг на друга, пока не набьем оскомину и не поймем, что и на этот раз проиграли без боя.

А он, наевшись вареных яиц, покатит на машине кого-нибудь из «воздушников», ободрав нас как липку, и сделает ручкой, суля новую встречу. А мы, тихие и присмиревшие, стой, и лупи глазами на удаляющуюся машину, и обзывай себя дерьмом за трусость и уступчивость.

Всем нам, оказавшимся по разным причинам на мертвой точке, надлежало жить в той инертной застойной зоне, до тех пор пока каким-то чудом наша мертвая точка не обратится в активную.

Ощущение сиротства, и физического, и духовного, разжигало тоску по близким, подтачивающую психическое равновесие и, как правило, кончавшуюся горячечным бредом в постели.

Я и оказался в постели, в которой со стремительной скоростью временами проваливался в бесконечную бездну, оглашаемую диким криком и, выкарабкавшись, хватался за чью-нибудь руку и обмирал перед очередным испытанием.