Свои чужие

Бабушка кивает, тяжело дышит. Страшно становится, что её удар хватит.

— А как же гости, белое платье, фата? Я бы наряд тебе пошила, что ж ты сразу не сказала!

— Этот брак фиктивный, — терпеливо поясняю я, хотя понимаю: будет сложно.

— Фиктивный… Что это? Как это?

— Ненастоящий, одним словом. Для того чтобы опека убедилась: нам можно вернуть Майю. Мой муж, он… состоятельный, понимаешь? У него и дом, и квартира, и машина. И заработок гораздо выше среднего. Это имеет огромное значение.

— А дальше что?

— Дальше я сделаю ремонт в квартире. Начну с первой же зарплаты. Чуть позже на развод подам. Всё хорошо будет, бабуль.

На несколько секунд на кухне воцаряется напряжённая тишина.

— А мужу твоему какой толк от брака с тобой? — недоверчиво щурится бабушка.

Я быстро с места встаю и чашку мою в раковине. Пульс при этом зашкаливает.

— Говорю же: он хороший очень…

На работу добираюсь долго. С трудом втискиваюсь в переполненную маршрутку, затем в метро спускаюсь. Ноги оттоптаны, от ровной укладки не осталось и следа. На телефоне светятся сообщения от Серёжи, и я начинаю ненавидеть себя ещё больше. Разве можно было с ним так поступить? Он однозначно не заслуживает измены и вранья. Нужно набраться смелости и обо всём ему рассказать. Возможно, Серёжа ухватится за шанс остаться в Вене. Быть может, навсегда. Я была единственным человеком, который тянул его на родину.

— Сегодня просто праздник какой-то! — восклицает Катя, встречая меня в сестринской. — Галина Николаевна ушла на больничный!

— Ого! И кто вместо неё?

— Угадай.

— Неужели… ты?

— А то! — улыбается коллега. — Катерина Сергеевна — временно исполняющая обязанности старшей медсестры.

— Боюсь-боюсь! — кривляюсь в ответ. — Катерина Сергеевна, прошу меня простить за то, что опоздала на тридцать секунд. Наказывать не будете?

— Даже не знаю, Ковалевская, что может заставить меня помиловать вашу душу. Хотя нет, знаю! С вас чай и шоколадный батончик!

Я смеюсь и клятвенно обещаю исправиться, а затем вздрагиваю от частого сигнала из пятой палаты. Алёна. Девятнадцатилетняя беременная.

Накинув халат и пригладив волосы, быстрым шагом иду по коридору. Начинаю размышлять над тем, не переборщила ли я вчера, сказав Кириллу о жалости? Это было чем угодно: помутнением, безумством, ностальгией, но только не жалостью. Средством защиты. От самого же Самсонова.

Толкнув дверь, прохожу в палату. Алёна стоит у окна в цветастой хлопковой пижаме. Услышав, что я вошла, медленно оборачивается.

— Доброе утро! — произношувесело. — Алёна, как дела?

— У меня тут… вот…

Я едва не вскрикиваю, когда опускаю взгляд, потому что девушка держится ладонью за низ живота и сгибается от боли. Её светлые штанины окрашены в кроваво-красный цвет. Полнейшая неожиданность — всё же хорошо было! Я скольжу глазами ниже и ниже. Тапочки тоже в крови, под девушкой лужа. В голубых глазах плещется глубокий ужас.

— Не знаю, как так вышло, — произносит Алёна. — Вы… можете что-то сделать?

— Сейчас… Одну минуту, — шепчу ей, быстро доставая телефон из кармана халата и набирая Катю.

— Болит, очень.

Горло окольцовывает спазм, с трудом говорить могу. В гинекологическом отделении и не такие кошмары можно увидеть. Проблема в том, что я обещала Алёне: она сохранит малыша. И соврала. Так, получается?

В палату прибегают врач и медсестра, Алёну укладывают на каталку. На УЗИ везут, экстренно. Я некоторое время стою и смотрю, как усердно санитарка вытирает с пола кровь.

— Эй, ты как? — спрашивает Катя, когда за мной возвращается. — Можно тебе немного работы подкинуть?

Я слабо улыбаюсь, киваю. На выход иду.

Перед тем как устроиться в это отделение, клялась себе, что не стану принимать близко к сердцу ни одну подобную ситуацию. Моя была другой. Я была другой. И больница тоже. Жуткие обшарпанные стены, грубый персонал и холодное гинекологическое кресло. Наркоз был плохим, казалось, я чувствую все манипуляции. А быть может, это была просто игра фантазии.

Больше двух лет прошло, а я до сих пор отчётливо помню тот день. И сейчас контролировать себя не могу. Душу разрывает от противоречий, руки дрожат, а разум существует где-то отдельно.

Отвлекаюсь в манипуляционной — Катя дала задание. Переставляю лекарства, веду подсчёт. Возможно, ребёнка Алёны спасут и ей повезёт гораздо больше, чем мне. А пока ею занимаются квалифицированные врачи.

— Вита, в пятую сбегаешь? — спрашивает чуть позже Катя. — Игорь Александрович попросил капельницу поставить.

— В пятую? К Алёне?

— Ой, я имён не запоминаю. Уголькова.

— Да, она, — отвечаю больше самой себе.

Когда вхожу в палату, глаза прячу. Алёна пришла в сознание после выскабливания. Смотрит в окно, облизывает сухие губы. Пить ей пока нельзя.

Я впервые не знаю, что сказать и как приободрить. Ставлю у кровати штатив, открываю катетер и подключаю систему. Через себя пропускаю давящую энергетику, которая царит в палате.

— Я ведь не хотела его сразу, — произносит вдруг Алёна.

Отвлекаюсь и на лицо её смотрю. Равнодушное, бледное. Прекрасно понимаю, о чём она.

— Думала, куда мне? Отец ребёнка меня бросил, сама учусь ещё. А потом на УЗИ пошла и поняла, что не смогу убить малыша. Никак не смогу.

Она делает глубокий вдох, пытаясь сдержать эмоции. По себе знаю, что лучше выплакаться сразу. Потом хуже будет.

— Мне очень жаль, — произношу, с трудом взяв себя в руки.

Больше никому не буду ничего обещать. Я же хотела как лучше, Алёна мне поверила.

Она кладёт ладонь на живот, поглаживает круговыми движениями. По щекам её быстро катятся слёзы.

— Удивительно… Там теперь совсем пусто.

В палату заходит Катя вместе с психологом. Я непрофессионально перекладываю на коллегу свои обязанности и со всех ног мчу в сторону кладовки. Закрываюсь на замок, сползаю по стене и, обхватив руками колени, беззвучно плачу.

Не знаю, что так повлияло на меня: вчерашняя близость с Кириллом или история девушки, один в один на мою похожая. Я была на год Алёны старше и тоже не сразу приняла и полюбила свою Фасолину, за что корила себя долго-долго. Самсонов меня бросил, я одна осталась. Впереди маячило сложное обучение в медвузе, где никак не перейдёшь на заочное отделение. Без помощи, без поддержки, сирота.