Свои-чужие

Джанетт хлебнула, закашлялась и передала свои таблетки Элби:

— Бери, я не буду.

Тот долго смотрел на две добавочные таблетки у себя на ладони. Теперь у него было целых четыре. Под палящим солнцем, на фоне бесцветной травы они казались невероятно яркими.

— Ты чего? — спросил он с подозрением, а может быть, и без.

Джанетт пожала плечами.

— У меня от «тик-така» живот болит. — Вот это было похоже на правду. У Джанетт живот болел от всего на свете. Потому, наверно, она и была такая тощая.

Франни следила за тем, как Кэролайн незаметно сплюнула таблетки в ладонь и сразу же запрокинула голову, словно запивая их большим глотком колы. Кэролайн умела притворяться. Франни ясно видела, что она не выпила и джин. Рот ее был закрыт, когда она отнимала горлышко бутылки от губ. Когда же пришла очередь Франни, та решила пойти на компромисс — спиртного глотнуть, а таблетки спрятать в руке. Джин ее просто ошеломил. Она прислушалась к тому, как обжигающая волна опускается из гортани в грудь, в живот. Джин был горяч и ярок, словно солнце угнездилось у Франни между ног, словно это жжение до предела обострило все ее чувства. Она глотнула еще и лишь потом передала бутылку Элби. А тот выпил больше всех.

Пришлось подождать, но оно того стоило. Солнце припекало, а кола еще не успела нагреться. И было так славно полежать в траве, глядя в небесную пустоту, когда Элби не тарахтит безостановочно над ухом. Когда они наконец поднялись, Кэл поставил пустую банку возле ноги брата.

— Мусорить не надо, — сказала Холли.

— На обратном пути подберем, — ответил он. — Нам же надо будет вернуться сюда за ним.

И все поставили порожние банки рядом с Элби, который спал так, как спят лишь в знойное утро после четырех таблеток бенадрила и хорошей порции джина. Кэл забрал таблетки у Холли и своих сводных сестер, спрятал в пакетик, а пакетик — в карман. Уже подтаявшие шоколадные батончики и раскалившийся на солнце револьвер они опять положили в пакет. И направились к озеру.

А уж на озере все пятеро заплывали туда, куда родители в жизни бы им не разрешили. Франни и Джанетт отправились искать пещеры, и двое каких-то парней, что околачивались на берегу, научили их рыбачить. Кэл украл в лавочке на пристани упаковку шоколадных рулетиков, и ему не пришлось даже доставать из пакета револьвер, потому что никто ничего не заметил. Кэролайн и Холли взбирались на верхушку высокой скалы и оттуда сигали в воду — снова и снова, до тех пор, пока совсем невмоготу стало карабкаться и плавать, плавать и карабкаться. Все обгорели на солнце, но обсыхали, лежа в траве, потому что никто не догадался захватить полотенце. Обсыхать было скучно, и в конце концов дети решили, что пора назад.

Успели они как раз вовремя. Элби проснулся, но просто сидел посреди поля, в окружении пустых банок из-под колы, тихий и растерянный, и изо всех сил старался не плакать. Он не стал спрашивать ни куда они уходили, ни что с ним самим приключилось, — поднялся с земли и безропотно пристроился в хвост процессии. Он тоже здорово обгорел. Когда дети вернулись в мотель, был лишь третий час пополудни. Но самое невероятное случилось спустя пару минут после того, как они прямо в мокрых купальниках рухнули на кровати в комнате девочек и включили телевизор. В дверь постучали преисполненные раскаяния родители. Как они только умудрились так заспаться! Наверное, совсем устали. Но ничего, сейчас они загладят свою вину пиццей и походом в кино. Они не заметили ни купальников, ни солнечных ожогов, ни комариных укусов. Юные Казинсы и юные Китинги одарили родителей блаженными всепрощающими улыбками. Они проделали все то, о чем мечтали, устроили себе чудо-чудный день, и никто даже не понял, что они сбежали.

Так прошел остаток лета. И так было каждое лето, когда они собирались вшестером. Не то чтобы они веселились все дни напролет — по большей части дни были невеселыми. Но хулиганили дети по-крупному и ни разу не попались.

4

Музыка не менялась. Из динамиков бесконечно лилась одна и та же двухчасовая подборка.

Администрация полагала, что к тому моменту, как песни начнут повторяться, клиент или расплатится и уйдет, или напьется и не заметит. Надо быть очень уж трезвым и очень уж внимательным и к тому же просидеть в баре не меньше двух часов кряду, чтобы сообразить, что Джордж Бенсон по второму разу затянул «Этот маскарад». Так что осточертеть повторы могли только работникам, да и среди них трезвых и внимательных можно было по пальцам пересчитать. За восьмичасовую смену каждому приходилось целиком прослушать подборку четыре раза, а тому, кто закрывал бар, — четыре с половиной. Отработав первый месяц, Франни пошла с этим к Фреду — из двоих ночных администраторов, ведавших и баром, и более оживленным, но менее прибыльным гостиничным рестораном, он был более симпатичным. Фред сказал ей не заморачиваться.

— Ну да — не заморачивайся, — сказала Франни. — Я рехнусь от этого.

На ней была тесная белая блузка и черное платье без рукавов, узкое и короткое. Черные туфли на высоких каблуках. Прямые светлые волосы заплетены в косу. По мнению режиссеров видеоклипов, именно так выглядят девочки из католических школ. Устраиваясь на работу, Франни, и впрямь закончившая когда-то католическую школу, не была уверена, готова ли она еще раз пройти испытание формой, но оказалось, что форма — это только цветочки. А вот музыка… Стоило Синатре завести «Хороший год», и Франни начинало казаться, что еще немного, и она как есть, изящно удерживая на одной руке поднос с коктейлями, шагнет в дверь-вертушку и навсегда растворится в зимней ночи.

Фред кивнул. Выглядел он солидно, этаким отцом семейства, но мудрого папочку из себя не корчил, и в его ответе не было ни снисходительности, ни высокомерия. Толку, правда, не было тоже.

— К этому привыкаешь. Поверь мне, я тут уже почти пять лет.

— Но я не собираюсь застревать здесь на пять лет. И не желаю привыкать.

В глазах ночного администратора мелькнула едва заметная обида. Франни попыталась исправиться:

— А нельзя ли разжиться еще парой кассет? Даже тех же исполнителей? К самой музыке у меня никаких претензий. То есть немного разнообразия нам бы не помешало, но беда не в этом. Беда в бесконечной шарманке. Ведь есть же у этих ребят и другие песни.

— А у нас где-то были другие кассеты, — сказал Фред, оглядывая свой крошечный кабинет без окон, — только переставлять их некому.

— Давайте я буду переставлять.

Фред поднялся из-за стола, заваленного бумагами, и легонько потрепал Франни по плечу. В этом баре всяк норовил потрогать ближнего своего: официантки, прощаясь в конце смены, целовались, администратор мог приобнять, а уборщик посуды, если не сунуть ему сколько положено чаевых, — как бы невзначай облапить за бедра, протискиваясь к мойкам. И посетители, о боже, посетители вечно распускали руки. За два года на юридическом к Франни никто не прикоснулся, но то было на юридическом: любой, продержавшийся там первые две недели, быстро ухватывал связь между деянием и наказанием. Фред стоял так близко, что до Франни доносился легкий водочный душок, и Франни удивилась тому, что ее нос еще способен улавливать и различать запахи спиртного.

— Просто потерпи, — сказал Фред ободряюще. — Это пройдет.

Франни поплелась прочь — по узкому коридору из кабинета в кухню, где на покрытом толстым слоем жира магнитофоне повара крутили пиратские кассеты NWA, убавив громкость так, что за грохотом кастрюль нельзя было разобрать, кто и на чем вертел полицию. Повара кивали в такт и подпевали почти беззвучно, чтобы не слишком испытывать терпение администраторов.

— Заинька, — окликнул ее Джеррел, стоявший на раздаче, — сделай доброе дело, добудь мне лимонада.

Он потянулся поверх пылающей плиты к окошку выдачи и вручил Франни свой большой пластиковый стакан с крышкой и соломинкой.

— Сейчас, — сказала Франни.

Она взяла стакан. Повара, сплошь здоровенные черные мужики, полностью зависели от официанток, сплошь хрупких белых девочек, носивших им из бара попить и не дававших сгинуть в огнедышащей кухонной Сахаре.

— Смотри, не забудь, — сказал Джеррел и ткнул в ее сторону сырым стейком, прежде чем бросить его на раскаленную жаровню.