Свой жанр

– А я знаю о целительстве все! Я сигналы больных органов выучил раньше, чем буквы! И сейчас на арену выхожу, а руки сами ловят: сердце, сосуды, циррозы, носоглотки бесконечные... склерозы, язвы... опухоли... Но это одна сторона. А другая...

Он резко сжал зубы и замолчал. Саврасов ощутил: что-то произошло. Что-то изменилось, и запальчивая речь Дедичева - это не контратака, а, похоже, крик о помощи. Он почуял это раньше, чем понял, и мгновенно отреагировал.

– Говорите, Юра, - сказал он мягко.
– Кажется, я невольно задел вас за живое. Даже если не примете мое предложение, хоть выговоритесь. Об этом ведь не с каждым поговоришь?

– Да уж!
– усмехнулся Юрий.
– Так вот, о другой стороне. Скажем, у вас слева вверху золотая пломба. В шестом, пожалуй, зубе - так?

– Прощупали?

– Прощупал. Сигнал золота я тоже знаю с детства.

Он снова сел на табуретку, сцепил пальцы, как раньше Саврасов (только у него сверху оказался большой палец левой руки), и заговорил ровным тоном.

– Целительство - это нередко еще и деньги, бешеные. Не знаю уж, как дед там оборачивался. Не интересовался. Жили в достатке, урожай, нет ли, а в доме всего вдоволь. Не роскошествовали, цену деньгам знали, все работали, и дед тоже - в саду, в огороде там... А только святее слова, чем "золото", не было. Дома одно - а в школе другое. И в книжках другое. Кино, телевизор - там по-разному. Артист говорит, что положено, а по лицу видно: неправда. Не чувствует он так, не думает. А в книжке нет человека лживого, там мысль и чувство чистые. В хороших, конечно, книжках. И я им верил больше, чем деду, вот как... Потому и ушел...

Саврасов медленно кивнул.

– А вы меня зовете лечить людей. Бросьте... Знаю, что скажете: в больнице, мол, честно, мы - не знахари, у нас бесплатно... Ведь хотели это сказать?

Саврасов неловко пожал плечами, а потом кивнул.

– И хорошо, что не сказали. Брехни не люблю. Береге ведь, все берете...

Саврасов вскочил и заорал:

– Слушай, ты, сопляк!

Дедичев приподнял голову и с интересом поглядел на него.

– Что ж вы горячитесь, доктор? Конечно, вы - честный человек, букет цветов или коньяку бутылка - это не взятка... Вам бы посмеяться надо мной, глупым и обозленным, а вы сердитесь, а?.. Эх, доктор! Берут, сволочи, за спиной у вас, честных. Вы лечите, а они мошну набивают.

Саврасов сдержался. Снова опустился в кресло, вытащил сигареты. Нервно закурил. Как грязно все, о чем он говорит... Кто возьмет? Подьячий Коля? Левин? Рябухин? Иван Яковлевич? Викторов? И осекся. Викторов... Викторов мог бы...

– А нянечек у вас хватает? Сестер? Нет, конечно. Значит, приплачивают им больные, чтоб все успели, чтоб поработали сверхурочно... А кто к вам на осмотр направляет? Кто в очередь записывает? Карточки ведет?
– безжалостно продолжал Дедичев.

Карточки. Лидия Михайловна. Очаровательная. Моложавая. В белоснежном халате. С золотой коронкой. С безукоризненным ажуром в бумагах. С теплыми, обаятельными _бегающими_ глазами...

Саврасов поморщился. При чем тут это все? Он врач. Его дело - лечить... Э, стоп, Анатоль Максимыч! Если тебе, честному, нет дела, кому ж тогда оно есть?..

– Что же, - сказал Саврасов хрипло к откашлялся.
– Больно бьете. И, похоже, со знанием дела. Откуда, кстати?

– Откуда? Из личного опыта, - усмехнулся Дедичев.
– Я ведь начинал оберманом, верхним значит, у акробатов Савицких. Ну, перелом неудачный, месяц в больнице. Заживлял, конечно, последнюю неделю уже со здоровой ногой в гипсе лежал... Ну и насмотрелся...

Саврасов раздавил в пепельнице сигарету. Помолчал - считал до десяти. Наконец сказал:

– А все-таки мы лечим. Безнадежные уходят от нас здоровыми. Может быть, вся мерзость, о которой вы говорили, - правда. Но мы лечим.

– Что ж, - пожал плечами Дедичев, - не всем ведь лечить...

– А вы - не все! Вы - Дементьев! Кому ж лечить, как не вам? Эх... Саврасов горестно махнул рукой.
– А знаете вы, что у нас в клинике нет ни одного прирожденного психокинетика? Все _выученные_!.. Это же как третьеразрядник против гроссмейстера! Знаете вы, что я могу оперировать не чаще двух раз в неделю, - я ведь тоже выученный, мне сутками приходится энергию копить! Что меня выключает циклон с Атлантики и пятна на Солнце! А больные ждут...

– У вас - своя работа, у меня - своя. Мир - не одни больные. Это, в первую очередь, здоровые, обычные люди. Которым не хватает радости и восторга. Я даю им чудо - и они уходят с радостью и восторгом. Вы копите энергию трое суток и потом вылечиваете за день пятерых или там десяток больных...

Саврасов хмыкнул. Десяток? Хорошо, если двоих...

– ...а я, - продолжал Дедичев, - за одно представление даю чудо трем тысячам. Как вы считаете, нужна людям сенситивность? Не как редкостный дар у одиночек, а чтоб у всех? Чтоб каждый умел? Целительство - только одно из возможных применений... Но чтоб каждый умел ощутить другого, как себя! Тютчев недаром говорил: "Мысль изреченная есть ложь"! Мы ведь понимаем других только частично, один скелет мысли, да и то перевираем. А тонкости, второй, третий слой - все пропадает, остается невыраженным... Я пунктиром говорю, но вам ясно, да? Вы-то ведь волну принимаете! Все эмоции доходят, я вижу!

Саврасов кивнул. Он уже давно все понял и видел правоту артиста. А тот продолжал, отбросив сигарету:

– Конечно, я их не учу, но даю хоть раз ощутить. Вы были на представлении, видели. Ведь люди слились! Были как один! На репетиции у меня шар выше пяти метров не идет, а сегодня, а?! И вы думаете, зал не ощущает? Я слежу за ними, когда расходятся, - глаза горят! Взрослые за руку друг друга держат! Не знают ничего, а все равно понимают: они, все вместе, сделали чудо!..

Дедичев вскочил.

– Побывали бы вы на моем месте! Когда зал удачный, я все могу! Сегодня чуть сам за шариком не улетел... Слушайте, а это ведь из-за вас! Вы ведь под конец помогали мне, верно, доктор? Идите ко мне в партнеры! Мы такое сделаем!

Саврасов поднялся, взял со столика шляпу и перчатки. Вздохнул.

– Простите меня. Юрий Петрович. Собственно, я знал, что не выйдет, но попытаться должен был. Вы убедили меня в своей правоте. Да, вы делаете прекрасное дело. Оно свято и необходимо, как любое искусство. И нельзя, конечно, заставить художника вместо картин рисовать таблицы для проверки зрения, а скульптора - лепить гипсовые повязки... Жаль лишь, что мне не удалось доказать вам свою правоту...

Он повернулся и пошел к двери. Остановился на пороге.

– Вот сейчас у меня лежит больной Фомин. Осколок в сердечной сумке. С войны... Осколок неприятный, начал поворачиваться, давит... Сейчас апрель. Раньше июля я за него не возьмусь - не наберу форму. Разомкну ткани, осколок выведу. Но хватит ли сил сомкнуть? И хватит ли у него сил до июля?.. Вчера положили больную... ну, фамилия не важна... по поводу рака матки. Уже четвертый раз - я не умею обнаруживать и ликвидировать метастазы. Ей тридцать семь лет. Мечтает родить... Вы правы: мир - для здоровых. Им нужно давать восторг и радость. А я, когда вижу больного, об этом забываю. Может ли быть в мире восторг и радость, когда человек страдает? Наверное, может, но не для меня. Если я могу лечить людей, как же мне делать что-то другое?
– Он вздохнул и добавил скороговоркой: Извините, что побеспокоил. Я искренне сожалею об этом, Юрий Петрович. Прощайте. Кстати, номер у вас чудный...

– Постойте, - тихо отозвался Дедичев.
– Подумать дайте...

Он стоял, опершись рукой на стол, опустив голову. Саврасов физически ощущал напряжение - как перед грозой. Наконец Дедичев выговорил:

– Знаете что, дам я вам мазь. Штука хорошая, считайте, вдвое сильней импульс будет. Конечно, к ней привыкнуть надо. Потренируйтесь, на собачках, что ли... не жалейте, я еще пришлю и рецепт дам...
– он вытащил из чемодана баночку.
– Держите!

– Спасибо, Юрии Петрович. Поклон вам земной. Я понимаю, как много вы даете, - сказал Саврасов стесненным голосом и проглотил комок.